Я молча смотрел на Нору.

— Сергей терпел, терпел и не выдержал, убил сестриц.Сначала старшую, потом младшую. Вот как обстояло дело! Ну, как по-твоему?

Я попытался вернуть хозяйку с небес на землю:

— Нора, ваш рассказ вполне убедителен, но в нем естьдыры.

— Какие же? — ледяным тоном осведомилась та.

— А зачем Кузьминский столько лет ждал? Отчего нерасправился с девчонками через некоторое время после свадьбы?

Нора задумалась, потом предположила:

— Ну… любил Риту, а потом чувство иссякло!

— Почему он малевал пятно на картине?

— Пугал всех.

— Вот уж глупость!!!

— Ваня, не забудь, он не совсем нормален! Выжидал,вынашивал план!

— Столько лет?

— Да!

— Хорошо, а Катя?

— Что Катя?

— Почему он убил горничную Катю?

На секунду Нора растерялась, потом нашлась:

— Наверное, она что-то узнала про Сергея Петровича.Ваня, завтра же поедешь в дом, где Кузьминский жил во время своей юности, ипоговоришь со Степанидой.

Я подскочил.

— Нора! Столько лет прошло! Она давно на кладбище.

Лицо Норы стало жестким.

— Может, и нет! Ванда Львовна-то жива. Сам посуди,Степанида могла рано родить девочек, лет в восемнадцать-двадцать, тогда ей в товремя было тридцать восемь или тридцать шесть. Сейчас ей должно быть околовосьмидесяти или чуть больше. Многие женщины доживают до такого возраста.Действуй, Ваня, это единственный живой свидетель преступлений СергеяКузьминского.

Я колебался. «Многие доживают до восьмидесяти!» Но оченьчасто люди не дотягивают до шестого десятка!

— Вы уверены, что сестер убил Сергей Петрович? —тихо спросил я.

— А кто еще?

— Зачем же он поселил меня в доме? Лишний свидетель, намой взгляд, ни к чему.

— Это на твой взгляд, — обозлилась Нора, — ана его взгляд совсем по-иному. Ты должен был и впрямь стать свидетелем, толькоего невиновности. Подтвердил бы в милиции — Сергея Петровича на момент убийстване было дома… В общем, хватит зря болтать, завтра с утра дуй к Степаниде.

Я покачал головой. Насчет свидетеля невиновности оченьнеубедительно, типичная ерунда.

— А где взять адрес Степаниды?

Нора покраснела.

— Ваня, надо хоть изредка шевелить извилинами! ПозвониВанде Львовне, она его точно помнит.

На следующий день утром я приехал на Таганку и принялсяколесить по старомосковским улицам. Удивительное дело, центр города, совсемнедалеко шумит вечно переполненное Садовое кольцо, а тут тишь да гладь, большепохоже на какой-нибудь провинциальный городок, чем на Москву.

Невысокие дома, покрытые облупившейся желтой штукатуркой,стояли буквой «П», во дворе наблюдалась совсем уж патриархальная картина.Дядька в мятых спортивных штанах и грязной майке колотил палкой по вытертому,когда-то красному ковру, висевшему на железной палке, прикрепленной между двумядеревьями. Давно я уже не встречал людей, выбивающих половики дедовскимспособом.

Во времена моего детства такая перекладина имелась и в нашемдворе, и зимой, когда ударял морозец, жители массово чистили паласы снегом.

Сейчас почти у всех имеются пылесосы, но, видно, этот дядькажил по старинке. «Бах, бах, бах», — разносилось по двору.

Я огляделся, увидел в противоположном углу скамейку, накоторой тосковала старушка с детской коляской, и решил провести разведку боем.

Я приблизился к лавке и спросил:

— Разрешите присесть?

— Не куплено место, — буркнула старушка.

— Устроился бы там, чтобы вам не мешать, но пыль оченьлетит!

Старуха оживилась:

— Ну не урод ли?

— Кто? — решил я поддержать разговор.

— А Шурка, — кивнула бабка в сторонумужика, — пропил все из дома: и пылесос, и телевизор, и радио. Теперьвона, руками бьет!

— Ковер-то уцелел, — улыбнулся я.

— Да кому он нужен! — воскликнула старуха. —Ему лет, как мне, скоро тыща исполнится.

— Быстро время летит, — покачал я головой.

— Жизнь прошла, — грустно сообщилабабулька, — а я ее и не заметила, летит, летит, ошалеть можно! Всеменяется.

— Вовсе не все, — я решил подобраться к нужнойтеме, — вот в этом дворе ну просто как во времена моего детства. Хоть кинопро шестидесятые снимай!

Бабуля подняла на меня голубые выцветшие глаза.

— Из наших будешь? Не припомню тебя! Звать-то как?

— Иван Павлович Подушкин.

— Олимпиада Тихоновна, — церемонно кивнуласобеседница, — старая совсем стала. Ты из какой квартиры-то?

— Я не отсюда, здесь мои подружки жили, Рита и Аня,маму их звали Степанида, может, встречались с ней?

Олимпиада Тихоновна тоненько засмеялась:

— А то нет! Сто раз на этой лавочке сиживали, кофтыплели. Вязать Степанида любила, да и я в молодости рукодельницей была. И сейчасбы могла, только глаза не дают, вижу плохо совсем. Вечно она, покойница, надевчонок жаловалась: не слушаются, грубят. Только посмотришь на нонешних иподумаешь: наши ангелами были, всех грехов — с парнями за гаражами целоваться.А теперь!

— Степанида умерла? — спросил я.

— Так давно уж, — пригорюнилась ОлимпиадаТихоновна, — еще в шестидесятых. Девки замуж повыскакивали да съехали.Вернее, Ритка с мужем раньше умотала. А Анька позже.

— Вместе с отцом?

— Ну сказал, — усмехнулась ОлимпиадаТихоновна, — он еще когда спился! И не вспомню! Степанида девчонок сама нагорбу тащила, все причитала: «Мне бы их замуж пристроить за хороших людей, ипомирать можно».

И ведь напророчила себе! Ритка, старшая ее, за парня изнашего двора выскочила, как его звали-то… э… Сережа! Во, вспомнила! Ну тыскажи, что с памятью делается! Вчерашний день не расскажу, а начну про прошлоедумать, прямо на ладони лежит!