там, где можно остаться сильным, просветитель выступает на сцену. Им всегда руководит мелочное честолюбие.

Просветитель играет роль и в студенчестве. Здесь он берёт своей «убеждённостью», выражающейся в пустяках, но очень назойливо и нетерпимо. Он всюду, где только можно придраться к мелочам, ограничиться двумя-тремя фразами либерального оттенка. С «твёрдостью», достойной лучшей участи, просветитель защищает своё особое мнение. Его никогда ни в чём нельзя убедить. Если он за что-нибудь схватится, то докажи ему, как дважды два четыре, абсурдность его положения, он всё равно останется при своём.

– Мне дорог принцип, – заявляет этот убеждённый студент.

А если кто-нибудь осмелится спросить, что в данном случае нужно понимать под принципом, просветитель, криво усмехаясь, заметит:

– Вы бы лучше помолчали, если ничего не смыслите!

Нужно сознаться, что подобная резкость суждений импонирующе действует на безличных и посредственных людей. И вот почему с таким господином приходится считаться людям, гораздо выше его стоящим и в нравственном, и умственном отношении. У просветителя всегда найдутся сторонники. К сожалению, в широких кругах студенчества много спутанного, нерешённого, непродуманного. И авторитетный тон просветителя, а главное, его «принципиальность», на которой он выезжает решительно во всех нужных и ненужных случаях, делают его в глазах некоторых передовым студентом.

Просветитель всегда одинаков – и при устройстве землячеством обыкновенного концерта в губернском городе, и во время студенческих беспорядков…

Вот, например, где-то в провинции местные студенты устраивают в пользу недостаточных товарищей спектакль. На общем собрании избрана комиссия из пяти человек, в числе которых и просветитель. В то время как более дея-тельные члены комиссии хлопочут и устраивают, просветитель занимается просвещением барышень, принимая участие, однако, в «совещаниях» комиссии. Тут он критикует, не соглашается и т. п. Не отвергая одно и не утверждая другого, он ничего не предлагает взамен…

Устроители спектакля за неимением иного помещения снимают зал офицерского клуба. Узнав об этом на совещании, просветитель вдруг становится на дыбы:

– Как офицерский клуб?! Мы – студенты – рядом с военными. Студент принципиально не должен иметь ничего общего с военными.

Тщетно просветителю доказывают, что терять времени нельзя, что другого зала нет – придётся вовсе отказаться от спектакля.

– Лучше вовсе отказаться от спектакля, чем идти на компромиссы! – восклицает он с пафосом.

И когда какой-нибудь молодой студент вздумает доказывать, что здесь нет компромиссов, просветитель набрасывается на него, упрекая в отсутствии принципиальности, грозит студенческим судом.

После долгих споров и крика дело переносится на общее собрание. Спектакль откладывается на неопределённое время. И не беда, что «общее собрание» большинством голосов разрешает воспользоваться офицерским клубом, просветитель всё-таки торжествует: некоторые из студентов предложили высказать виновнику «собрания» благодарность за сохранение принципиальных интересов студенчества… Когда в Москве наступает период, предшествующий беспорядкам, в воздухе чувствуется электричество, просветитель бегает, кричит, протестует. Вот прибежал он, взволнованный, к товарищам.

– Мочи нет, – говорит он тоном человека, оскорб-лённого в лучших чувствах, – так жить нельзя. Чаша терпения переполнена!

– В чём дело?

– Как в чём дело? Сейчас прохожу по университетскому коридору с папироской в зубах. Суб ко мне подлетает. – Тут нельзя курить! – Я и не курю, видите, папироска потухла. – Прошу вас бросить её. – Я, конечно, не обращаю внимания и продолжаю идти. Нет-таки приставал до тех пор, пока я не швырнул папироску… Это, наконец, невыносимо. Пора, господа, начинать…

И просветитель срывается с места и бежит к другому товарищу поведать инцидент с папироской.

Беда, если кто-нибудь скажет, что папироска слишком ещё незначительный повод к движению. Просветитель примет это за личное оскорбление. Обругает товарища рет-роградом и пригрозит, что привлечёт его к суду чести…

Нужно отдать справедливость просветителю: он всегда сумеет выйти сухим из воды, несмотря ни на какие пертурбации университета.

Но зато чрезвычайно строг к другим. И не так строг, как нетерпим. Он склонен видеть шпионов во всех студентах, не согласных с ним во взглядах. И многие из товарищей обязаны ему клеймом позорящего обвинения, с его лёгкой руки пущенного в ход. Студенты вообще очень подозрительны и восприимчивы к таким слухам.

Или, например, такой характерный для просветителя пример мелочной придирчивости и беззастенчивого залезания в чужую совесть. После студенческих беспорядков, выразившихся в забастовке, во многих провинциальных городах, студенты, не державшие экзамена, судят товарищей, не исполнивших слова; постановляют не подавать им руки. Просветитель поднимает вопрос и настаивает, чтобы не подавали руки также студентам, не желающим подчиняться этому решению; идёт дальше – не нужно подавать руки студенту, брат которого держал экзамен.

И всегда мелочность, узкая нетерпимость, внешность во всём.

Входит к товарищу в номер – видит две-три картины, развешанные по стенам:

– Фи, буржуйство!

Книга в хорошем переплёте – буржуазность.

– A-а, перчатки лайковые – буржуй.

Итак, вот эта карикатура на русское вообще и на московское студенчество в частности.

Вместо искания истины – самоуверенность верхогляда, вместо идеализма – доктринёрство самое пошлое, молодая пылкость и нетерпимость студентов к реакционному лагерю заменена мелкой придирчивостью ко всему, что выходит из узких рамок его «миропонимания», желание поделиться знаниями с меньшим братом приводит к смешному просвещению провинциальной барышни.

Юрист 4-го курса

Все его помыслы, все силы души, все желания сконцентрированы в одной магической точке – государственном экзамене или, вернее, получении диплома. Всё что ни есть на свете великого и мелкого, злого и доброго – забывается ради чудесной бумажки. Человек перестаёт быть человеком в сколько-нибудь приличном смысле этого слова, он превращается в машину, перемалывающую известное количество литографированных или печатных листов.

Не благородное искание истины воодушевляет юриста 4-го курса в его работе, а маленькое стремленьице получить билет на пир привилегированных. С ненавистью и отвращением преодолевает юрист мельчайший песок, в который раздроблено величайшее, чем обладает человечество. Свободная наука – это отвлечение от жизни, от земной суеты и мелочей, эта холодная, ясная высь, куда только может подняться человек, осквернена пошлостью людской выгоды. Вместо людей, облагороженных жаждой истины, – маленькие ничтожные торгаши, которые потеют, торгуются, думают только о выручке.

Вот он бежит, побледневший и осунувшийся, забыв против обыкновения выбриться и почистить платье. Забота ясно отпечаталась на его лице… Встречает товарища и сейчас же, словно по шаблону, следует вопрос.

– Ты теперь что читаешь?

– Общую часть уголовного права.

– Сколько прошёл?

– 233 страницы. А ты?

– Дочитываю Дернбурга[91]. Вот пакость, скажу тебе. Просто чёрт знает что такое. Петров уже наследственное изучает, а я всё ещё с этим Дернбургом вожусь. А Синицкий-то гражданское и римское успел отхватать.

– Да ну? – с ужасом и с завистью говорит товарищ. – Ну, прощай, нужно бежать. Чёрт бы побрал все