Живём изо дня в день. Всё одно и то же, одно и то же. Приниженность какая-то. Возмущает меня это человеческое ничтожество, это противное довольство тем, что есть…

– Денег нет? – спрашивал, улыбаясь, товарищ, зная, в чём суть.

– Ни сантима!

И опять следовало продолжительное, мрачное молчание…

Но вот Вознесенский спускает с кровати ноги и садится.

– Скажи, пожалуйста, – говорит он резко обличительным тоном, – чем ты живёшь? Че-ем ты доволен? Науку превосходишь? (мефистофельская улыбка). – Для чего? Для чего – я тебя спрашиваю? Да разве это жизнь! Мелки вы, господа, ничтожны. Нет в вас шири. Сидите в конурах и радуетесь, что какую-то цель с мизинец нашли. – Грош вам цена!..

После этого Вознесенский ложится на постель и закрывает глаза, но почти сейчас же вскакивает.

– Нет, не могу, не могу! Слушай… есть деньги? Пойдём в кофейню Филиппова – посидим. Мне нужны огонь и люди!..

Лучшие моменты Вознесенский пережил прошлой весной. Он с грустью и гордостью вспоминает теперь об этой незабвенной весне.

Булочная (кофейня) Филиппова

О, то было чудное время, – говорил он, – в течение двух недель мы истратили en quatre[85] 600 руб!..

Вознесенский увековечил это время в кратких «записках», составленных в долгие зимние вечера безденежья и тоски. Эти записки были помещены в чёрной тетради среди других начатых и неоконченных «рассказов» под общим заглавием: «Мои литературные грехи».

«…Опаловое небо раскинулось над Москвой. Весенний воздух нежно окутал столицу, и догорающий день замер, ненадолго прощаясь с землёй. Бледно-розовое облако повисло на горизонте… На Тверской обычное движение. Элегантные экипажи подъезжают и отъезжают к белым колоннам, унизанным гирляндами разноцветных лампионов… Наше ландо мягко подкатывает к арке сада. Два швейцара бросаются, чтобы помочь выйти… Мы входим в сад. Мягкие вечерние тени лежат на дорожках, усыпанных красивым песком. Зелень деревьев приветствует входящих… Всё полно чарующей прелести весны – и ласковые весенние костюмы дам, и элегантные чёрные пальто, и шляпы мужчин, и самый воздух.

Нежные звуки оркестра разносятся по саду. Не обращая внимания на кривляющегося паяца на открытой сцене, мы прямо проходим в закрытый театр. Знакомая кассирша оставляет нам всегда билеты в пятом ряду, с краю, около ложи. Когда Клара свободна, она садится в соседнюю ложу, и мы переговариваемся и вместе смотрим на сцену… Потом ужинаем где-нибудь в поэтическом уголке буфета. Потом…»

Но тут записки прерываются, потому что «потом» Клара уезжает домой до следующего ужина…

Это счастливое время длилось две недели, т. е. ровно столько, сколько требовалось времени для полного уничтожения общекомпанейских денег. Компания, кроме Вознесенского, состояла из студента-армянина с тараканьими усами, любящего вставлять не к месту немецкие слова, но по-немецки не говорящего, затем юнкера из Тифлиса и немца, где-то служащего. Компания была связана нежными узами омоновского времяпровождения и ухаживанием за Кларой, высокой, красивой шансонеткой-немкой. Нужно заметить, что Клара не говорила по-русски, а компания, за исключением немца, по-немецки. Звезда дарила своим благосклонным вниманием (но только в каких жестоких пределах!) Вознесенского. Последний был бойчее своих товарищей и изъяснялся с звездой посредством того же немца-переводчика. Что касается тараканьих усов, он сидел, выпучив глаза, и только иногда вставлял неизменное слово: Warum[86]. Юнкер из Тифлиса убийственно молчал, чувствуя себя не в своей тарелке. Немец переводил, а сам с шансонетной певицей разговаривать не решался.

Несколько раз Вознесенский был и в квартире la belle Клары, где она принимала его всегда в присутствии третьего лица – старой и безобразной компаньонки. На каком языке объяснялся Вознесенский с звездой – это неизвестно. Впрочем, в течение двух недель у него на столе лежали огромные немецко-русские словари и полный самоучитель немецкого языка. Кроме того, он приставал ко всем товарищам с просьбой указать наилучший учебник по тому же предмету.

В долгие зимние вечера, когда шансонетки уже не было в Москве, а у наших героев не было денег, компания (без тифлисского юнкера) собиралась в номере Вознесенского. На круглом столе валялись объедки колбасы, окурки папирос, стоял потухший самовар, и пламя единственной свечи тускло освещало неуютный, полугрязный номер и лица трёх собеседников. Но мечты уносили их в иной мир. Перед ними развёртывались картины далёкой весны, освещённого сада, буфета, шляпы прелестной Клары с огромным белым пером.

– Да, было и прошло… – мечтательно говорит Вознесенский.

Тараканьи усы среди товарищей был очень разговорчив и, как человек практический, строил различные сложные комбинации из того, чего не было.

– Что было бы, Владимир Николаевич, – говорит он, – если бы вам одновременно отдались Клара и её подруга – Ванда?

Вознесенский мечтательно задумывается.

Но тараканьи усы предлагает новую, ещё более сложную комбинацию.

– А что если бы Ванда вас полюбила, то Клара захотела бы вас отдать ей?

Немец угрюмо сопит носом и молчит, молчит и Вознесенский. И всё кругом полно грусти.

– Господа, поедемте к Яру, скромно проведём вечер – по чашке кофе выпьем, – вдруг говорит Вознесенский вдохновенным голосом. – Деньги у кого-нибудь есть? У меня два рубля.

– У меня двадцать копеек, – говорит тараканьи усы.

Немец молчит.

– Так что ж, едем? – опрашивает уже упавшим голосом Вознесенский.

Собеседники молчат.

– Проклятая жизнь!

В комнате становится ещё грустнее, свеча меркнет в тумане табачного дыма, и объедки колбасы противно подчёркивают отсутствие настоящей жизни… Через полчаса компания отправляется в кофейню Филиппова.

К концу второго года наклонности и вкусы Вознесенского определились вполне. Мир увеселительных заведений, интересами которого он жил за последнее время, наложил на него клеймо пошлости. Им овладело ужасающее безделье. Ничем серьёзным он уже не мог заниматься, даже ничего не читал, за исключением бульварной газеты. Оставаться одному было для него сущим наказанием, и он вечно торчал «на людях». С товарищами студентами он не поддерживал сношений, а свёл знакомство с более подходящей компанией – приказчиками солидных фирм. Эти последние, получая приличное содержание, тратили его на то же, на что тратил деньги Вознесенский. Только у них это было в порядке вещей – после службы они не знали иных интересов, кроме омоновских. Как мы видели, Вознесенский сначала старался быть идеологом, но постепенно спускался до круга и понятий своих новых знакомцев. Впрочем, они относились к нему как к человеку высшего круга – студенту – и даже считали Вознесенского необыкновенным человеком, потому что иногда он рисковал делать немыслимые, с их точки зрения, вещи.

– Помилуйте, – говорил один из приказчиков, – разве это не необыкновенный человек. Позавчера, например, у всей нашей компании из трёх человек – в наличности десять рублей. Вознесенский непременно хочет ехать в Яр. – Идём,