платья и рубашки с высоким воротником. Строгость и элегантность были важными аспектами стиля.

2. Фасоны и узоры. В моде преобладали простые фасоны, строгие платья и пиджаки с прямыми линиями. Часто использовались клетчатые, полосатые и геометрические узоры.

3. Головные уборы. В то время головные уборы, такие как шляпы, были популярны как у мужчин, так и у женщин. Женщины нередко носили платки или шарфы.

4. Формальность. В связи с тогдашними социальными нормами и требованиями студенты чаще предпочитали более сдержанные и приличные наряды даже в повседневной жизни.

Студент не замечает гуляния. Должно быть, спешит куда-нибудь по важным делам. Недаром на лице его написана чрезвычайная серьёзность, лоб наморщен и взгляд насуплен… Однако из сада он никуда не уходит, а всё продолжает дефилировать среди гуляющих…

Но вдруг студент делает крутой поворот и присоединяется к противоположному течению толпы. Он подходит к какой-то молоденькой барышне и сурово, не глядя на неё, пожимает руку, а затем идёт рядом.

Минуты две он молчит… Потом, как бы вскользь, не обращаясь к ней, бросает:

– Прочли, что я дал?

– Всего ещё не успела, – робко отвечает барышня.

– Где остановились?

– Кажется, прочла до капитализма в России…

– A-а… Я вам кое-что продолжу сейчас. Вы ничего не имеете? – спрашивает он тоном, не терпящим возражений.

– Не-ет.

– Капитализм на русской почве, – начинает громким и уверенным голосом студент, – эволюционируя из года в год, достиг кульминационной точки…

Какие-то две горничные, идущие впереди, с удивлением оглядываются и смотрят во все глаза на студента, произносящего странные слова… Справа чиновник местной казённой палаты с почтением взглядывает на учёного и серьёзного человека, даже в саду не говорящего «пустяков»…

Студент между тем продолжает «лекцию» о капитализме, нимало не смущаясь обычными садовыми разговорами, раздающимися вокруг.

– А он и говорит мне, – визжит небольшого роста брюнетка своей подруге, – вы милее Анны Гавриловны, а я ему – пожалуйста, прошу без комплиментов, вы знаете, у меня муж, а он мне…

Музыка играет вальс «Невозвратное время», потом «падиспань», по выражению барышни Миловидовой. Студент все продолжает говорить:

– Теория Мальтуса[89] представляет из себя дедукцию, в которой две посылки. Первая посылка – а – указывает на закон, который эмпирически выводится из статистических наблюдений; вторая посылка – b – определяет законы эволюции продуктов земли: отсюда вывод – с…

Барышня, собеседница студента, молча идёт рядом. По временам робко взглядывает на него. На лице у неё отпечатлелась крайняя напряжённость внимания. Изредка она бросит взгляд в сторону, но сейчас же, словно спохватившись, продолжает слушать…

– Душка, розанчик, – говорит вдруг бойкая черноглазая гимназистка, проходя мимо студента.

Но тот невозмутимо продолжает:

– Исследования американского экономиста Кэри[90]…

Проходит час, другой, третий; часть публики уже разошлась, сад поредел, а студент с барышней всё ещё гуляет по тёмным и светлым аллеям, почти не присаживаясь. Студент всё говорит, а барышня всё слушает…

– Противополагая, с одной стороны, Маркса – Энгельсу, а Милюкова – Струве, – разносится по каштановой аллее.

Дама и кавалер

Часов в одиннадцать вечера, когда сад окончательно пустеет, они выходят из сада и бредут на соборную гору – самое поэтическое место в городе. Усевшись там на лавочке, известной под названием «скамейки влюблённых», студент продолжает «развивать умственные горизонты» барышни.

Кругом тишина. Внизу спит город, превращённый лунным светом в какой-то сказочный, древний… Высокая колокольня, как чёрное привидение, возвышается над ними: деревья, как призраки… Вдали вьётся серебряная полоса реки…

А из-под развесистой липы, где так душно и сладко, где разлит одуряющий аромат и особенно чувствуется эта нежная, тихая, лунная ночь, несутся странные слова:

– Восьмидесятые годы не так интенсивны, но зато экстенсивнее…

На соборной колокольне часы глухо пробили полночь… Студент и барышня спускаются по широкой, заросшей травой лестнице. Он идёт её провожать и всё говорит, говорит, говорит…

И, когда прощаются у калитки, обещаются встретиться завтра на пикнике в загородной роще и там окончить «интересный разговор»; кстати, он передаёт ей новую брошюрку…

И они встречаются так каждый день в продолжение целого лета… Каждый день он и она, по заведённому в провинции обычаю, гуляют в городском саду. Он всегда говорит, а она молча слушает…

Если бы можно было воспроизвести посредством фонографа «речи» просветителя, то каждый, послушавший их минут десять, невольно бы воскликнул:

– Боже мой, какая белиберда!

Но в этой белиберде и заключается весь секрет полишинеля. Просветитель знает очень немного, мало читает, но одарён непреодолимым зудом афишировать свои крошечные познания. И вот он облекается в мантию сугубой учёности и начинает излагать самые популярные брошюрки самым «научным» языком. Можно себе представить, что из этого выходит.

Для восприятия «белиберды», конечно, необходим объект особого рода, нужен низший организм, всецело подчинённый авторитету высшего.

На сцену является молоденькая барышня-провинциалка. Просветитель пользуется её преклонением перед студентом вообще – как вестником из иного мира, и гипнотизирует барышню своей серьёзностью, «учёностью» и таинственной непонятностью проповеди…

В результате он достигает того, к чему стремится. У него есть робкий, безответный слушатель. Его проповедь хотя не понимают, но благоговейно воспринимают сердцем…

Бывают, однако, случаи, что просвещаемая сбежит от своего учителя: начнёт гулять с каким-нибудь Алмазовым, который говорит о понятных вещах – и о Горьком, и о театре, и даже о прелести лунной ночи. Просветитель клеймит такую барышню презрением и считает пропащей. Впрочем, не смущаясь, тотчас же подыскивает себе новый объект. Вообще же он старается охранять «просвещаемых» от господ Алмазовых, считая последних совершенно искренне пошлецами и несерьёзными.

Понятия о серьёзности у просветителя очень оригинальны. Например, беллетристика (другими словами, художественная литература) – это нечто легкомысленное, несерьёзное. И сам он «беллетристики» не читает, а только критику на неё. О Тургеневе судит по Писареву, о Гончарове по Скабичевскому, о Достоевском по «Сборнику критических статей, собранных Зелинским». Так он относится к тем писателям, которые общепризнаны! Всё же, что мало-мальски выходит из уровня его понимания, – чепуха, дребедень, ерунда… И ко всем товарищам, которые увлекаются этой «ерундой», он относится свысока и презрительно.

– Читать Мопассана – сплошную порнографию?! – Удивляюсь тебе, – говорит просветитель товарищу и усмехается.

– Но почему же нет, я наслаждаюсь его художественностью?

– Художественностью? Знаем мы эту самую художественность! Говорил бы прямо – порнографией! – и просветитель презрительно кривит рот и перестаёт разговаривать с товарищем или цедит сквозь зубы – в особенности, если при этом разговоре присутствуют низшие организмы.

Впрочем, просветитель никогда не высказывает своих взглядов пред людьми высшего круга, т. е. пред такими, которые могут осадить его самого. Он даже не говорит в студенческих кружках. Только