Неизвестно. Одно ему было ясно – он сам себя подтолкнул.

МОЗГ – ЭТА ТА СИЛА, КОТОРАЯ МОЖЕТ СДВИНУТЬ МИР.

Вдруг ему пришло в голову: стоило ли ограничивать себяобработкой мелких служащих и растолстевших дам, когда он один мог бы заменитьсобой наркологический центр? От этого ошеломительного предположения у негопобежали мурашки по спине. Он уснул с мыслью – не так уж плох дар, которыйможет спасти несчастную миссис Герни. А если он может спасти всех нарко– мановв Нью-Йорке? Ничего себе размах, а?

– Бог мой, – прошептал он, – неужели я очистился?

Никакой потребности в торазине. Мысль о голубой таблетке наблюдечке не вызывала эмоций.

– Чист, – ответил он себе.

Второй вопрос: способен ли он и дальше оставаться чистым?

И тут на него обрушился целый град вопросов. Может ли онвыяснить, что происходит с Чарли? Он дал себе посыл во сне – своего родасамогипноз. Но сможет ли он дать посыл другим наяву? Например, этому Пиншо сего вечной гаденькой улыбочкой? Пиншо наверняка знает все о Чарли. Можно лизаставить его рассказать? И сможет ли он все-таки выбраться отсюда вместе сдочерью? Есть ли хоть какой-нибудь шанс? А если выберутся, что дальше? Тольконе ударяться в бега. Отбегались, хватит. Надо искать пристанище.

Впервые за многие месяцы он был возбужден, полон надежд. Онстроил планы, принимал решения, отвергал, задавал вопросы. Впервые за многиемесяцы он был в ладу со своей головой, чувствовал себя жизнеспособным, бодрым,готовым к действиям. Главное, суметь обвести их вокруг пальца – пусть думают,что он по-прежнему одурманен наркотиками и что к нему не вернулся дар внушения;если ему это удастся, может появиться шанс на контригру... какой-то шанс.

Возбужденный, он снова и снова прокручивал все это в голове,когда свет вдруг зажегся. В соседней комнате из телевизора мутным потокомполилось привычное: Иисус-позаботится-о-вашей-душе-а-мы-о-вашем-банковском-счете.

ГЛАЗ, ЭЛЕКТРОННЫЙ ГЛАЗ! ОНИ УЖЕ НАБЛЮДАЮТ ЗА ТОБОЙ ИЛИВОТ-ВОТ НАЧНУТ... ПОМНИ ОБ ЭТОМ!

И тут открылось как на ладони: сколько же дней, возможнонедель, ему предстоит ловчить, чтобы поймать свой шанс, и ведь скорее всего начем-нибудь он да погорит. Настроение сразу упало... но, однако же, не возникложелания проглотить спасительную таблетку, и это помогло ему овладеть собой.

Он подумал о Чарли, и это тоже помогло.

Он сполз с кровати и расслабленной походкой направился вгостиную.

– Что случилось? – закричал он. – Я испугался! Где моелекарство? Эй, дайте мне мое лекарство!

Он обмяк перед телевизором и тупо уставился на экран.

Но под этой маской тупости мозг – сила, которая можетсдвинуть мир, – лихорадочно искал пути к спасению.

Как ее отец, проснувшись в темноте, не вспомнит толком свойсон, так Чарли Макги не сумеет потом восстановить в памяти детали своегодолгого разговора с Джоном Рэйнбердом, лишь наиболее яркие моменты. Она так ине поймет, почему выложила во всех подробностях, как попала сюда, почемупризналась, как ей тоскливо одной, без папы, и страшно, что ее обманом сновазаставят что-нибудь поджигать.

Во-первых, конечно, темнота – а также уверенность, что о нине подслушивают. Во-вторых, Джон... сколько он в своей жизни натерпелся и как,бедняжка, боится темноты, после того как эти конговцы продержали его в ужаснойяме. Он, наверное, об этой яме думал, когда спросил отсутствующим голосом, зачто ее сюда упрятали, и она начала рассказывать, желая отвлечь его. Ну а дальше– больше. То, что она держала за семью печатями, выплескивалось все быстрее ибыстрее, в сплошном сумбуре. Раз или два она заплакала, и он неуклюже обнималее. Хороший он все-таки... даже в чем-то похож на папу.

– Ой, ведь если они поймут, что тебе все про нас известно, –неожиданно всполошилась Чарли, – они тебя тоже могут запереть. Зр рассказывала.

– Запрут, как пить дать, – беззаботно сказал Джон. – Знаешь,подружка, какой у меня допуск? "D". Дальше политуры для мебели меняне допускают. – Он рассмеялся. – Ничего, если не проболтаешься, я думаю, всеобойдется.

– Я-то не проболтаюсь, – поспешила его заверить Чарли. Онабыла обеспокоена тем, что, если проболтается Джон, они на него насядут исделают орудием против нее. – Жутко пить хочется. В холодильнике есть вода сольдом. Хочешь?

– Не бросай меня! – тут же откликнулся он.

– Ну давай пойдем вместе. Будем держаться за руки. Он какбудто задумался.

– Ладно.

Осторожно переставляя ноги, держась друг за дружку, онипробрались в кухню.

– Ты уж, подружка, не сболтни чего. Особенно про это. Чтотакой здоровяк боится темноты. А то такой гогот подымется – меня отсюда ветромвыдует.

– Не подымется, если ты им расскажешь про...

– Может, и нет. Все может быть. – Он хмыкнул. – Только, помне, лучше бы им не знать. Мне тебя, подружка, сам бог послал.

От его слов у нее на глазах снова навернулись слезы. Наконецдобрались до холодильника, она нащупала рукой кувшин. Лед давно растаял, и всеравно пить было приятно. Что я там наболтала, испуганно думала Чарли.Кажется... все. Даже такое, о чем уж никак не хочется говорить, – про фермуМэндерсов, например. Хокстеттер и эти люди, они-то про нее все знают, ну ипусть. Но Джон... теперь он тоже знает, – что он о ней подумает?

И все же рассказала. Каждый раз его слова почему-то попадалив самое больное место, и – она рассказывала... и плакала. Она ждала встречныхвопросов, вытягивания подробностей, осуждения, а вместо этого встретилапонимание и молчаливое участие. Не потому ли он сумел понять, через какой адона прошла, что сам побывал в аду?

– На, попей, – предложила она.

– Спасибо. – Он сделал несколько глотков и вернул ей кувшин.– Спасибо тебе. Она поставила кувшин в холодильник.

– Пошли обратно, – сказал он. – Когда же, наконец, дадутсвет? – Скорей бы уж. Сколько они уже здесь вдвоем? Часов семь, прикинул он, неменьше. Скорей бы выбраться отсюда и все хорошенько обмозговать. Нет, не то, очем она ему сегодня рассказала, тут для него не было ничего нового, – а план дальнейшихдействий.

– Дадут, дадут, – успокаивала его Чарли. С теми жепредосторожностями они проделали обратный путь и уселись на кушетке.

– Они тебе ничего не говорили про твоего?

– Только, что он живой-здоровый, – ответила она.

– А что если я попробую пробраться к нему? – сказал Рэйнбердтак, будто его только что осенило.