Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В то же время призыв Хвылевого использовать формальный метод как технический инструментарий находится в рамках характерной для развития формальной теории в украинской культуре 1920‐х годов тенденции к «синтезу» двух школ – формальной и социологической[1054]. В программном тексте «О развитии писательских сил», опубликованном в журнале за 1926 год, находим подтверждение тому, что украинские критики пытались «поженить» формализм с социологическим методом. Автор очерка, прозаик Олесь Досвитный, не видит противоречия в том, чтобы изучать как «технический», так и идейный план произведения. В своей аргументации он исходит из утверждения Г. Плеханова о том, что «популярность изложения, необходимая для пропаганды массам, требует еще более настоятельно художественной формы»[1055].
И наконец, статью Айзенштока нужно рассматривать в контексте приезда Бориса Эйхенбаума в Харьков в 1926 году, о котором (а также о сопутствующей реакции) говорилось выше[1056].
Статья «Десять лет ОПОЯЗа», по замечанию самого автора, состоит из двух частей – «за здравие» и «за упокой». Айзеншток пишет, что в 1926 году исполнилось десять лет с момента появления первого опоязовского «Сборника по теории поэтического языка», поэтому он предлагает ретроспективно посмотреть на достижения формальной школы в области изучения литературы, а также в аспекте влияния ее идей на украинское литературоведение. Айзеншток отмечает, что можно по-разному относиться к «юбилею» ОПОЯЗа, но нельзя с этой датой не считаться, потому что «это одновременно и юбилей всей историко-литературной науки»: «Именно с „Опояза“ начинается революция в литературе, именно „Опояз“ начал обстрел „командных высот“ старой науки, именно „Опояз“ тем самым расчистил путь деятелям, тем революционерам и реформаторам, которые вошли позже в литературу»[1057].
Далее Айзеншток шутливо обыгрывает набросок Эйхенбаума 1922 года «5 = 100», посвященный пятилетнему юбилею ОПОЯЗа, при этом отмечает: значит «10 = 200». Здесь следует обратить внимание, что деятельность ОПОЯЗа была формально прекращена в марте 1922 года из‐за вынужденной эмиграции Шкловского[1058]. После получения немецкой визы в Финляндии он тем же летом обосновался в Берлине, где пробыл до самого конца 1923-го. В эмиграции Шкловский поддерживал эпистолярные отношения, с одной стороны, с находившимся в Праге Якобсоном, с другой стороны, с Эйхенбаумом, Тыняновым и Томашевским, которые продолжали преподавать в ленинградском Институте истории искусств, ставшем институализированным оплотом формального метода. Получив разрешение вернуться в Россию, Шкловский поселился в Москве и, хотя он периодически печатался в Ленинграде, восстановить ОПОЯЗ как объединение оказалось невозможным. Таким образом, цитируя в самом начале юбилейную статью Эйхенбаума «5 = 100», Айзеншток тем самым устанавливает необходимую преемственность, даже несмотря на то, что его собственный очерк посвящен десятилетнему юбилею не ОПОЯЗа, а формального метода.
Он пишет, что «младенец, который появился на свет десять (или – двести) лет тому», теперь скорее «пожилой, уважаемый человек, профессор, который мечтает об академии»: «У него уже есть своя история, в процессе работы он подошел к таким проблемам, которые принципиально отбрасывал в начале своей деятельности»[1059].
Апеллируя к критикам-марксистам, Айзеншток отмечает, что в последнее время сделалось модным ругать ОПОЯЗ (особенно после статьи Льва Троцкого 1923 года), «будто он не играл большой роли в литературной жизни советских республик»[1060]. В противовес этому он подчеркивает, что «именно формалистам мы обязаны повышением требований к историко-литературным работам и популяризацией самой идеи про возможность исследования литературы, именно формалистам мы обязаны усовершенствованием и дифференциацией многих научных проблем, которые возникают в области истории литературы и поэтики»[1061]. Вслед за этим он отмечает, что еще в 1918–1919 годах украинские критики не воспринимали историю литературы как самостоятельную науку, но благодаря теоретическим работам ОПОЯЗа эта ситуация в последние годы изменилась. В то же время, по мнению автора, «формальные проблемы» и сейчас актуальны как для историков литературы, так и для критиков-марксистов, поскольку в основе марксистского подхода к искусству «есть кое-что и от формализма» – это пристальное внимание к художественным и формально-эстетическим проблемам.
В качестве примера Айзеншток приводит панфутуристическую теорию искусства Семенко (ссылаясь на его статью «Искусство как культ»), в которой «идеология» и «фактура» замещают понятия «формы» и «содержания». Айзеншток подытоживает: «…целый ряд подобных примеров легко могли бы подтвердить, насколько значимую роль ‹…› играет формализм в современной марксистской критике и науке о литературе»[1062].
Вслед за этим он отмечает, что ему бы не хотелось, чтобы его считали «опоязовцем», который из‐за «узко-сектантских мотивов должен защищать свой лагерь», поэтому вторая часть статьи «будет „за упокой“».
Айзеншток упоминает известную полемику 1924–1925 годов между опоязовцами и марксистами на страницах журнала «Печать и революция», а также московский диспут с участием Николая Бухарина[1063]. Однако свою критику формального метода он основывает на менее известных статьях – А. Горнфельда и С. Боброва, что само по себе говорит о глубоком знакомстве автора с работами, посвященными формальному методу.
Большинство аргументов Айзенштока повторяют критику ОПОЯЗа, представленную С. Бобровым в рецензии 1922 года на первый номер журнала «Начала» (1921), в котором были напечатаны статьи Л. Карсавина, В. Виноградова, В. Жирмунского, а также две рецензии последнего на книги Якобсона и Шкловского.
В качестве «логических несообразностей» (С. Бобров) формалистов Айзеншток приводит обращение Эйхенбаума к изучению дневниковых записей в его ранней работе «Молодой Толстой»: «…поскольку сама тема требовала подключить ‹…› дневники писателя, он (Эйхенбаум) сознательно должен был отказаться от многих принципов (формального метода. – Г. Б., А. Д.), которые требовали от исследователя исключить все, что есть вне литературного произведения»[1064]. Также Айзеншток обращает внимание на предисловие Шкловского к книге «Развертывание сюжета» (1921), в котором тот иронично отмечает, что «не имеет определения для новеллы»: «То есть я не знаю, какими свойствами должен обладать мотив или как должны сложиться мотивы, чтобы получился сюжет. Простой образ и простая параллель или даже простое описание события не дают еще ощущения новеллы»[1065]. Вслед за этим Айзеншток риторически вопрошает: разве «ощущение исследователя является формальным признаком художественного произведения»[1066]?
Свои аргументы исследователь подытоживает цитатой из рецензии Боброва: «Авторы „Опояза“ вообще выигрывают тогда в изяществе своих рассуждений, когда имеют дело с произведениями, где приемы нарочиты, особливы и иронически все время суются в нос читателю»[1067].
В заключительной части статьи автор соглашается с В. Коряком в том, что «формализм есть мировоззрение», но в то же время пишет, что не следует смешивать формализм как метод в литературоведении с опоязовским формализмом: «Быть формалистом вовсе не означает признавать все опоязовские принципы»[1068]. Вслед за этим он
