Пыхтя от наказа упыря-вымогателя, он заходил по комнате. Учить он его вздумал, негодяй такой! Учить его, Момо! Вопрос жизни и смерти! Ишь ты! Да Момо выпутается из любой гадкой передряги. И найдет способ избавиться и от этого кровососа. Но сначала – Барбая и ее объятия! Ах, эти поцелуи вкуса меда, этот золоченый взгляд…

Момо воспарил в мечтах и тут же забыл о северянине и его предостережениях, ибо в нем кипела любовная болезнь, как кипит она только по юности. Облачившись в самый свой нарядный костюм: красные шаровары и черную рубаху, – он щегольнул перед самим собой, подпрыгнув. Затем в облике Юлиана, убедившись, что костюм сел как надо, он покинул комнатушку и зашагал навстречу любви!

Весна разливала тепло на все вокруг. По крайней мере так казалось Момо. Он шел, не чувствуя ни отвратного запаха проулков, ни сырости тесных лачуг. Он был опьянен, как юнец, познавший первые ростки любви в сердце, когда все прочее, даже сама смерть, кажутся так несущественны – и важна только Она.

Выйдя на широкую мостовую, юноша залюбовался голубым небом над головой и золотым, как глаза Барбаи, солнцем. На стене магазинчика, справа, качались розовые цветки олеандра, и он невольно подумал, что они так напоминают пухлые губки его ненаглядной.

Момо шел в своих алых шароварах и черной жилетке, и все встречные девушки улыбались красивому северянину, который смотрел вокруг с мечтательностью и жизнелюбием юнца, коим он и был на самом деле. Каждая думала, что этот полный любви, восхищения взгляд подарен только ей и ее красоте.

Юноша расталкивал густо текущую толпу, ибо вот-вот должен был случиться день Химейеса, божества оборотней – все устремились на рынок. И хотя праздник этот отмечался по большей части только в храмах оборотней ими же, но и обычный люд, склонный, по-элегиарскому, к праздности, любил по этому поводу пропустить стаканчик-другой хорошего вина дома. Химейес дарил мужскую силу и плодовитость, а оттого порой пред ним склоняли головы все, от человека до вампира, желая получить благословение одного из Праотцов.

В лотке среди фруктов Момо увидел красное, наливное яблочко и вдруг подумал, что Барбая с радостью съест его, кусая своими белоснежными зубками. Поковырявшись в пустых карманах, юноша достал несчастный один бронзовичок и уже собрался было позвать торговца, который как раз снимал корзину желтых, как лист по осени, груш с мула, но тут услышал за спиной шевеление.

– Илловское отродье! – кто-то крикнул сзади, укрытый капюшоном.

– Сдохни, паскуда! – зашипел второй.

А потом блеск кинжала, который успел заметить краем глаза Момо. И острая боль. Один незнакомец в сером плаще схватил его за шею, потянул на себя, пока другой быстрыми движениями вспарывал удар за ударом бок юноши, который был в облике Юлиана. Тот истошно закричал, чувствуя вспышки огня в теле, и задергался, пытаясь отбиться длинными, но слабыми руками.

Люд с криками разбежался в стороны. Где-то сбоку из проулка вынырнула длинная фигура. Завязалась борьба. И под вопли всех Момо почувствовал, как пальцы его, приложенные туда, где били ножом, в правый бок, залило ручьями крови. Мир перевернулся – и вот он уже лежал, дрожа от боли, на разбросанных яблоках, которые с глухим стуком упали из корзины на землю.

А потом кто-то подхватил его, и сквозь затухающую пелену юноша увидел склонившееся лицо Юлиана. Тот поднял его, как ребенка, на руки и понес в тень проулков. Сзади кричала толпа. Спешила стража. Перед глазами стояло голубое, весеннее небо, проносились крыши, балконы с вывешенным бельем, цветы, которые оплетали старые каменные, глиняные дома, готовые развалиться от одного земляного толчка…

Момо полуприкрыл глаза, ничего не понимая – все плыло вокруг него как в тумане и одновременно было невообразимо-резким. Он обмяк, чувствуя, как из ослабших пальцев выпало колечко, то самое, которое он уготовил Барбае, отказывая себе в вине и хорошей еде, чтобы купить его.

А потом трель щеглов у желоба… Старый, доходный дом. Скрип двери от налегшего плечом Юлиана… Тьма, полупрозрачная… Когда глаза все видят, но одновременно и слепы. До боли знакомая кровать, сорванная одежда, срезанные лоскуты шаровар, алых уже от крови, а не красителя.

Он его ругал – Момо это точно помнит. Губы его что-то зло шептали, бранили мимика самыми грязными на свете словами, называли влюбленным болваном, но глаза его были встревоженными.

Юноша смотрел сквозь все это, на глиняный потолок, угасая и возвращаясь к родному облику. Уже нескладный мальчик лежал на низком топчане. Травы. Кровь. Склонившееся полное лицо женщины. Где-то он ее уже видел.

Потом лихорадка. Бред. Там, на берегу реки, развешивала корзину с мокрыми, тяжелыми вещами Барбая. Улыбалась так, как светит солнце – тепло, по-доброму. И снова запах трав. Это луг так пахнет у воды? И тишина, полная тьма.

* * *

Он проснулся, когда его коснулся приятный холод. Момо приоткрыл глаза, перед которыми еще колыхался туман. А когда его взгляд прояснился, то он увидел перед собой лицо пожилой травницы – соседки. Эта дородная, с висячей складкой на шее женщина окунала тряпочку в глиняную мисочку с прохладной водой и прикладывала ее ко лбу больного. Руки у нее были шершавые, как щетка.

– А, проснулся, молодчик, – сказала она.

Во рту была неприятная сухость, и Момо попытался что-то спросить, но слова вязли у него в глотке. Травница все поняла и дала испить ему из старой кружки. В комнате стоял спертый запах из трав, пота и грязи. С осунувшегося лица юноши смахнули клок пакли.

– Вот же тебя пырнули так пырнули, – защебетала травница. – Но, дай то бог, Прафиал поберег тебя и отвел смерть.

– Что? Где? – шепнул Момо, ничего не понимая.

– Ты пей. И молчи больше! – еще больше затараторила женщина. – На твое счастье, молодчик, быстро тебя твой дядька донес сюда. И руки ж у него какие умелые, золотые – кровь быстро остановил. Это ж, поди-ка, было за два дня до оборотнецкого празднества. Те, как зверье, глотку драли всю ночь. А ты не слышал. Без сознания лежал, как убитый. Я-то думала, что все, так и отдашь Химейесу душу в его день, но выжил. И дядька-то твой оставил мазь из чаги. Дорогая она, ой дорогая, дитятко, ибо этот гриб у нас не растет, но дыры зарастать стали, как на глазах. Видать, дядьке-то ты нужен, раз расщедрился так.

– А вы…

– А меня он позвал, – ответила едва ли не скороговоркой травница. – Толковал мне, мол, поди-ка, спешит он. Все в окно глядел, волновался. Будто ищут его что ли. Я все думала, что он хам неотесанный, вон, пройдет мимо меня, бывало, в алых штанцах, как и у тебя были, и не поздоровается. И морду воротит. А в этот раз, видать, помощь ему нужна была. Серьезный такой был и заплатил хорошо. Не узнать…

И травница, которую звали Карцеллия, все болтала и болтала без умолку. А Момо молчал, пребывая в состоянии сильной слабости, когда даже голову повернуть – уже целое дело. Он вдруг вспомнил, что шел к Барбае, и дернулся. А кольцо, кольцо-то где? Выходит, что пока он здесь лежал, возлюбленная его так и не встретилась с ним?