это ее любимые цветы. Может быть, донья Сельма?

Я провожу кончиком пальца по бабушкиному имени на надгробии.

– С тех пор, как ты ушла, у нас серьезные проблемы, – говорю я, сдерживая слезы. – Бабушка, что мама имела в виду? Ведь мне ты говорила, что во сне видела меня в «Соли».

Я ненавижу, что ее здесь нет, чтобы защититься. Чтобы сказать мне, что я ошибаюсь. Что это недоразумение.

Чтобы сказать мне, что…

Что она любит меня. Что все это – просто дурной сон. И она не оставила нас.

– Не знаю, зачем я здесь, на этом кладбище, как будто я могу найти тебя и убедить вернуться домой и все исправить. Как будто ты ушла из-за какой-то ссоры. Как будто я могу что-то исправить своими извинениями. – Я хватаю ртом воздух. – Что я сделала не так? Прости. Вернись. Пожалуйста, вернись.

Я долго плачу, прежде чем сталкиваюсь с правдой.

Бабушка не вернется. Ее больше нет.

И я ничего не могу сделать, чтобы вернуть ее, независимо от того, как долго я избегаю прощания.

Ужасная волна негодования захлестывает меня, как будто мама и бабушка, должно быть, наказывают меня за что-то. За то, что я не была хорошей дочерью. За то, что не унаследовала их кулинарный талант. За то, что я – паршивая овца в семье. Я всегда была обречена на одиночество, не так ли? Я никогда не принадлежала к их числу.

– Почему ты не научила меня готовить? Почему не позволяла мне позаботиться о «Соли»? Почему ты… почему ты должна была уйти, когда мы… когда ты нужна нам больше всего? Когда ты нужна мне? Ты обещала мне, что будешь со мной. Ты обещала! Зачем было говорить маме, чтобы она продала «Соль»? Почему ты отреклась от нас? За что? – Я закрываю лицо руками, чтобы заглушить свой крик.

– Не будь так строга к своей бабушке, – мягко произносит голос позади меня.

Я так горько плакала, что не заметила, что здесь есть кто-то еще. Когда я поворачиваюсь, на фоне заходящего солнца вырисовывается чей-то силуэт. Я прищуриваюсь, пытаясь разглядеть лицо.

А затем быстро вскакиваю на ноги, чтобы сеу Ромарио не возвышался надо мной. Без мамы рядом я не знаю, как себя вести. Я хочу убежать. В последний раз, когда я его видела, он выкрикивал ужасные вещи в адрес Педро. Мое сердце колотится от страха.

– Возможно, в конце концов она почувствовала, что закрыть «Соль» будет лучшим выходом для тебя и твоей матери, – говорит он. – Шанс начать все сначала без нее.

Он подходит ближе к могиле, и я понимаю, что он держит букет подсолнухов, точно такой же, как у меня.

– Что вы здесь делаете? – спрашиваю я, но он лишь грустно улыбается и заменяет старые подсолнухи новым букетом, который принес. – Вы не знали бабушку! Вы – ее враг! Откуда вы знаете, что подсолнухи – ее любимые цветы?!

Он не отвечает. Просто возится с цветами, пытаясь аккуратно расположить их так, чтобы они не заслоняли имя бабушки. Я жду в тишине, меня колотит нервная дрожь.

– Когда она заболела, – наконец говорит он, – я ездил навестить ее в больницу.

Я делаю шаг назад, страх наполняет мою грудь при одной мысли о том, что этот человек появлялся в больничной палате.

– Вы не имели права! Что вы ей сказали? Вы причинили ей боль?

Его глаза расширяются.

– Ларисса, нет. Нет. Я должен был увидеть ее… Я не cмог найти в себе силы сказать ей, как мне жаль… Не cмог… Не cмог сказать… Но я думаю, она поняла. Я… я пытаюсь убедить себя, что она поняла… И она… Она мне доверилась. Рассказала о «Соли». О том, что финансы в плохом состоянии. И она сказала, что собирается сказать Элис, чтобы она продавала пекарню. Она собиралась сказать Элис, чтобы та отпустила ситуацию… Чтобы начать с тобой новую жизнь, в которой вы обе будете свободны.

Это мамины слова. Неужели бабушка действительно ему доверилась? Нет, бабушка никогда бы этого не сделала. Она ему не доверяла.

Но опять же, бабушка, которую я знала, никогда не посоветовала бы маме продать «Соль».

Теперь я уже не уверена, в самом ли деле я вообще ее понимала. Я не знаю, чему верить.

– Я должен признать, что «Сахару» тоже пора закрывать двери, – добавляет он. – В этой экономике никого не интересует домашняя выпечка. Там есть место только для крупных промышленных пекарен. Я был упрям и не видел этого раньше.

В моем горле образуется болезненный комок. Если «Сахар» сдастся, то для «Соли» – или для других соседей – надежды не останется.

– Вы всю свою жизнь боролись за свою пекарню. Как вы можете вдруг взять и отказаться от своего собственного дома?!

– Я уже не тот, что прежде. – Его взгляд слишком долго задерживается на бабушкиной могиле, и у меня возникает ощущение, что сеу Ромарио говорит это и ей тоже. Он оглядывается на меня.

– Моя дочь устала, и она беспокоится о моем здоровье. Я надеялся, что мой внук позаботится о «Сахаре», но знаю, что он снова уедет, как только окончит школу. Он не любит «Сахар», как я надеялся, и мне надоело с ним ссориться. У меня больше нет причин держаться.

Я вижу слезы, которые он пытается скрыть. Я знаю, что он не до конца сдался.

Он нежно касается могилы рядом с бабушкиной. Могилы отца.

– Габриэль был чертовски хорошим работником, – говорит он. – Не умел ни готовить, ни печь, но заслужил свое место в моей пекарне.

Я не могу удержаться от улыбки. Я этого не знала.

– Папа не умел готовить?

– Габриэль? Даже кастрюльку риса не в состоянии был сварить. Но этот парень разбирался в бухгалтерии так, словно родился администратором. Настоящий гений. У него был настоящий талант вести дела «Сахара», как у моей матери. Он смотрел на все это, как на какой-то особый рецепт, который никто из нас не в состоянии прочитать. Если бы он был здесь, я знаю, «Сахару» ничего бы не угрожало. Я скучаю по нему каждый день. Мне не хватает его советов.

Я понятия не имела, что папа так много значил для него. Больше, чем служащий. Больше, чем протеже. Папа был ему как сын, судя по печальному взгляду, который сеу Ромарио бросает на его могилу.

Раньше я задавалась вопросом, насколько отец был вовлечен во всю эту вражду, и какую, должно быть, бурю вызвало то, что он влюбился в маму. У меня возникает