хрустальное озеро...

Вороновы поселились в небольшом домике на площади Детей. В двадцатые годы я бывала у них редко, так как учительствовала в селе. В тридцатые, став журналисткой и по путевке комсомола работником областной газеты, уже постоянно жила в городе. В то время я заходила к дяде Ване чаще, и не просто по-родственному, а случалось, чтобы получить нужную историческую или литературную справку в его библиотеке или прямо в его богатейшей памяти.

Историю своей и Ивана Карповича любви Надежда Федоровна рассказала мне сравнительно недавно. И конечно, совсем не последовательно, а отдельными эпизодами в разные дни наших встреч. Поэтому я не знаю точно, что было раньше: оборванная сирень или спор о студенческом сочинении, томик Гейне или стихи по поводу отмененного спектакля. И пожалуй, не стоит добиваться, чтобы все выстроилось строго хронологически, пусть останется так, как вставало в ее памяти.

Рассказывая о повести скандинавской писательницы, Надежда Федоровна ошибочно назвала имя другого автора, и я два года безуспешно искала книгу в Воронеже и в Москве. Только литературовед и писатель Александр Иосифович Дейч вместе со своим другом библиографом Николаем Ивановичем Мацуевым (оба ныне покойные) помогли мне установить, что повесть принадлежит Марии Зик.

Я прочитала «Пастора горных высот» в Ленинской библиотеке. И очень подробно пересказала Надежде Федоровне. Ее глаза были полны слез, прошлое вставало как живое.

Спустя несколько месяцев я читала ей написанную главу. У Надежды Федоровны возникли сомнения: «Одержимость. Противоречие между личным и общественным. Встают ли эти проблемы в наше время у советских людей? Правомочны ли они? Интересны ли современной молодежи?»

Я считала, что — да, встают, да, интересны, но аргументировать достаточно убедительно не могла.

И вот я смотрю фильм «Укрощение огня». Одержимость. Отдача всего себя без остатка во имя великой цели покорения космоса. Отказ от законнейших радостей земных, от любви, от семьи. И женщина, уходящая, так как считает, что не нужна и чтобы не мешать. И возвратившаяся спустя годы, когда становилось несомненным: нужна как жизнь!

Будто бы счастливый эпилог личных отношений, и если оба плачут, так это же слезы счастья! Нет, не только. Это и мучительное осознание невозместимых утрат.

Но мы-то знаем: если бы можно начать все сначала, эти люди остались бы самими собой. Они снова повторили бы подвиг самоотречения!

Прекрасный и трагический фильм.

Думается, в зале не было равнодушных.

ЗВЕНЬЯ РАЗОРВАННОЙ ЦЕПИ

Декабрь тридцать четвертого года. Дяди Вани уже нет в живых. Стопка рукописей, пачка писем.

Я прочитала все. Мне открылось так много нового, волнующего, драматического. Но все это звенья разорванной цепи, куски жизни, обрывки раздумий. Как связать их воедино, как осмыслить?

Только почти сорок лет спустя я решилась сделать попытку. Решилась, заранее зная, что многое ушло невозвратимо. Большая часть неопубликованного литературного наследства Ивана Карповича Воронова погибла в 1942 году, во время бомбежек и фашистского вторжения в Воронеж. Сгорели все его записные книжки, много неоконченных рукописей, черновые наброски, груды писем...

Уцелело, к счастью, то, что ему самому было особенно дорого. В тридцатые годы жена Надежда Федоровна передала в архив А. М. Горького подлинники двух писем Алексея Максимовича Ивану Воронову и в Центральный государственный архив литературы и искусства — тетради стихов, несколько статей, десятка три-четыре писем по вопросам педагогики и статистики.

Сокровищница Ленинской библиотеки хранит опубликованное в сборниках, газетах, журналах и изданное отдельными книгами.

Да как островки стоят, одни уже престарелые, другие на пороге старости, родные и близкие дяди Вани, спутники его жизни, товарищи по работе, люди, знавшие его, люди, его любившие.

Иду к ним.

Иду в архивы, библиотеки, поднимаю свидетельства современников.

На протяжении моей собственной жизни жизнь Ивана Карповича раскрывалась передо мной как бы концентрическими кругами. Даже приступив к этому повествованию, я вначале опиралась главным образом на воспоминания детства и личные впечатления. Постепенно круг свидетельств ширился. Открыто целеустремленные мои расспросы рождали желанный отклик: доверительные рассказы близких дяде Ване людей, их письма, воспоминания бывших сослуживцев и учеников. Я разыскала и прочитала много неизвестных мне ранее работ Ивана Карповича. Напала на след интереснейших документов.

Ну могла ли я предполагать, что в 1942 году, когда в пылающем как факел Воронеже гибло столько ценностей, кто-то случайно или сознательно успел эвакуировать в тыл сундуки с архивом... жандармского управления времен первой русской революции!

Еще и сейчас не полностью разобраны эти груды порыжевших папок, полуистлевших бумаг. Их продолжают расшифровывать, систематизировать. Но среди того, к чему уже открыт доступ историкам, журналистам, писателям, — материалы департамента полиции: секретные донесения, распоряжения о дознаниях, дела о находящихся под негласным, гласным и особым надзором полиции, о содержащихся под стражей, о представленных к административной высылке за пределы губернии. Есть здесь и документы, относящиеся к личности и судьбе помощника заведующего статистическим отделом Воронежской земской управы «мещанина Ивана Карпова Воронова».

Я ни разу не спросила самого дядю Ваню о тюрьме. Должно быть, удержал меня бабушкин запрет, загипнотизировал ее страх. Только читая впервые в 1934 году автобиографический очерк Ивана Карповича «Решетка», словно бы услышала его негромкий голос:

«Я не входил ни в одну партию; но движение меня как следует захватило, я не скрывал своего образа мыслей и революционных симпатий и не ограничивался только этим. Для представителя социальных низов, каким я именно был, это было вполне естественно, хотя, может быть, и не совсем достаточно. Мне не хватало организованности. Большая близорукость и неуверенность в себе жестоко укорачивали радиус моей активности физически и социально. Я был и оставался одиночкой».

Видимо, в какие-то моменты душевного одиночества у дяди Вани и возникали иллюзии, что от общественных противоречий можно бежать в мир простой, не тронутой «цивилизацией» жизни, в царство природы. Эти его утопические мечты нашли свое выражение в стихах, которые я знала с детства. Их любила декламировать мама:

Над сверкающей рекою наклонился лес угрюмый, и ласкает отраженье шаловливая река; а над лесом реют птицы и, как радужные думы, легкокрылой вереницей пробегают облака. Я слежу за их побегом с небывалою отрадой, потому что я такой же ныне странник и беглец. Пошлость жизни окружила, будто каменной оградой, но в душе проснулась сила, и бежал я наконец. Я покинул душный город, смрадный, суетный и тесный, город камня и железа, где живут, едва дыша; город дыма и тумана, заслонивших свод небесный, город злобы и обмана, нищеты и барыша.Я бежал от шума жизни, бестолковой и угарной, от кичливости богатства, от забитости нужды, от продажности и торга, от культурности базарной, от наивного восторга и бессмысленной вражды. Я ушел