и даже торопил пристава.

Понятые где-то были в прихожей, я и не помню, как оформлялось подписание протокола, — кажется, дали только мне подписаться, предъявив при этом приказ о безусловном аресте, то есть вне зависимости от результата обыска.

В «Ануфриевской предварилке» меня еще обыскали».

Тут вспомним стихотворение Ивана Воронова «Обыск», где арестованный с издевкой объясняет жандарму, что шарить по карманам бесполезно. Зато в мозгу у него мысль опасней динамита, а в груди — сердца бомба разрывная.

По поводу этого стихотворения во вступительной статье к сборнику «М. Горький и поэты «Знания» С. Касторский говорит, что описанная ситуация «напоминает известный эпизод горьковской повести, в которой рассказывается, как сторожа грубо обыскивали рабочих при входе их в фабричный двор и как один из молодых рабочих крикнул: «Вы, черти, в голове ищите, а не в кармане!»

Но если проводить литературные аналогии, с таким же основанием можно было бы считать, что Иван Карпович подражает одному из своих самых любимых поэтов — Генриху Гейне. Ведь стоит только развернуть поэму «Германия. Зимняя сказка», встречаемся со строками:

Глупцы, вам ничего не найти, И труд ваш безнадежен! Я контрабанду везу в голове, Не опасаясь таможен. И много книг в моей голове, Поверьте слову поэта! Как птицы в гнезде, там щебечут стихи, Достойные запрета.

В той же статье С. Касторского говорится, что, «вероятно, под влиянием горьковской повести написано стихотворение «Мать» с остро драматической ситуацией... Великий трагизм души русской матери, героизм ее духа поэт передал простыми и потому вдохновенно сильными стихами:

О нет! Она его не станет обнимать; Поддержит мужество борца и гражданина.Сумеет все она, истерзанная мать, Обнять не смеющая сына!

Да, несомненно, ситуация близкая. Но все же я убеждена, что дело здесь не в подражании или заимствовании, а в сходстве жестокой обстановки, в которой находились не только герои повести и стихов, но и сами авторы. Не требуется напоминать факты биографий Гейне и Горького — они общеизвестны.

Воронов тоже прошел тернистый путь гонимого, поднадзорного, разлученного с близкими, так что можно с уверенностью сказать: стихи «Обыск», «Мать» и многие, многие другие подсказаны ему не страницами книг, а собственным тяжким опытом.

«...Водворили в общую камеру политических, — пишет Воронов. — Товарищей оказалось немало, и всю ночь прибывали новые. Тут сошлись аграрники и железнодорожники, большевики и меньшевики, эсеры и даже один кадет.

Мне нашлось место на нарах рядом со старым народовольцем Рудневым и юным эсдеком Алексеевским. (Это, конечно, не Николай Алексеевский, первый председатель воронежской ЧК, именем которого названа лица в центре: возраст не совпадает. — О. К.). Хотелось спать, но было невозможно — засовы и замки гремели до рассвета, камеру набивали все новыми и новыми арестантами».

Приведу стихотворение Воронова, связанное с моментом водворения в камеру, когда еще решетка отсвечивала неким ореолом и настроение было не подавленное, а, напротив, приподнятое. Стихотворение отражает состояние самого Ивана Карповича и некоторых его юных соседей, еще не искушенных предыдущим познанием тюремного бытия.

МОИ СОСЕДИ Сдать урядник торопится: бунтаря привез. А тюремщик: «Что за птица?» — задает вопрос. Паренек на вид невзрачен, ростом невелик, Но ответом озадачен старый крестовик. — Редких птиц сажают в клетки, вроде соловья.Вот такой, должно быть, редкий соловей и я! Разгонял я звонким свистом сон родных лесов, В гнездах пеньем голосистым потревожил сов. Замыкайте ж клетку, что ли, все равно весной Улечу я из неволи в свой приют лесной. Разбужу в деревне сонной свистом я народ.И пойдет он пробужденный все вперед, вперед. Посчитал тюремщик — замер. «Видно, крышка мне, Где возьму я столько камер к будущей весне?»

Тюремная действительность вскоре предстала перед арестованными во всем своем гнусном обличье.

«Наутро я испытывал головокружение и тошноту. Бессонно проведенная ночь сказалась общей разбитостью, какой-то ломотой в суставах. Когда вывели на прогулку, я еле двигался, но жадно вдыхал холодный воздух и с отвращением думал, что через несколько минут опять придется дышать промозглой затхлостью переполненной камеры.

Еще более гнетущее чувство, чередующееся с чувством непримиримости и ошеломляющим недоумением, испытывал я от непривычного сознания полной утраты обычной свободы, — оттого, что нельзя было лишней минуты остаться на воздухе, выглянуть за ворота, даже приблизиться к ним, охраняемым часовыми».

Невольно возникали мысли о попытке дерзкого побега. В дальнейшем они облеклись в стихотворные строки:

Позвонил и крикнул гулко — «На прогулку!» — выводной. Невеселая прогулка За тюремною стеной. Да на счастие — подводы: Распахнулись ворота, — Отделяет от свободы Незаметная черта. . . . . . . . . . . . . . . . . . . Жаждой воли сердце бьется, Разорвется... Сам не свой: Попадет иль промахнется Неподвижный часовой? Промахнется — я в народе Затеряюсь, попадет... — Но и этот путь к свободе Неизбежно приведет!

Но «другие часовые были расставлены по двору и, казалось, зорко следили за медленно двигавшимися фигурами арестованных, намеренно путавших порядок, чтобы группироваться по желанию. Надзиратели вертелись тут же, всматриваясь в новичков и прислушиваясь к откровенным разговорам тех, кто еще не научился конспирации.

Когда во дворе появились уголовные, нас немедленно загнали в камеры. Принесенную баланду ели только немногие, уже сидевшие не один месяц. Порешили питаться сообща, покупая приварок, дежурить на кухне и мыть посуду по очереди».

Много лет спустя, начав писать автобиографический очерк, Иван Карпович делился с Надеждой Федоровной некоторыми подробностями, не вошедшими в текст, потому что он не считал их существенными. Кое-что она мне пересказала.

Так, в камеру предварительного заключения загнали довольно много случайных людей, в их число попал сын одного мелкого заводчика. Стремясь облегчить его участь и не сомневаясь, что передачи отдельным заключенным, по их единодушной договоренности, идут в общий котел, заводчик время от времени пересылал щедрые гостинцы сразу на всю камеру. Тут можно было попировать! Но тюремные власти дозволяли баловать арестантов лишь изредка, не вводя это в систему.

Пришлось избрать заведующего хозяйством. «Единственный кадет в нашей многолюдной камере, земский врач Ионов, кадетизму которого жандармы, видимо, не очень доверяли, был облечен нашим доверием в качестве исправного завхоза.

Быстрое истощение нашей продовольственной базы грозило неминуемым возвращением к баланде. Отдаление этой печальной преспективы возможно было только ценой сокращения нашего питания, чего и добился завхоз от благоразумного большинства при неодобрении более легкомысленных, надеявшихся на скорое освобождение.

Одержанная благоразумным завхозом победа вызвала у меня экспромтный отклик, заостренный собственно не против него, а метивший несколько дальше:

У Ионова Козьмы Полная победа — Есть отныне будем мы Только пол-обеда. Ох, ярмо таких побед