твердил себе Иван Карпович с чувством, которое он, боясь как огня сентиментальности, не решился бы определить точным словом.

Ему еще многое предстояло открыть в себе, незнаемое, не бывшее раньше, совсем новое и неожиданное. Сейчас поразительным было совпадение его самой главной мысли, самого глубинного ощущения с тем, что некогда понял, пережил и высказал на другом краю мира тот, другой, чужой и чуждый ему человек.

«Ты предназначена мне...» — даже говоря шепотом, Хальфдан кричал это всем своим существом.

Иван Карпович писал. Писал, еще не зная, осмелится ли когда-нибудь сказать.

Мы встретились, и я узнал мгновенно В твоих чертах заветные черты, Узнал, что ты воистину есть «ты». Ты — жданная. Одна во всей вселенной. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Мы встретились — и тайны сокровенной Великий смысл постигнули с тобой. И вознеслись тем самым над судьбой И случаем... О, будь благословенна, От века мне избра́нная женой, Свой тайный лик явившая мгновенно.

Внешне отношения оставались в рамках прежней дружбы.

«Надежда, моя надежда», — часто шептал Иван Карпович мысленно, а однажды вдруг с отчаянной храбростью сказал вслух:

— Наденька...

Оба умолкли, смущенные, внезапно со страхом и радостью поняв, что все это время, толкуя, рассуждая о книге датской писательницы, каждый, в сущности, думал о своем глубоко личном, еще не поведанном другому, но уже созревшем в душе.

Но снова шли дни и недели, а внутренняя преграда все еще оставалась между ними. Что это было? Преграда возраста, слишком большая разница жизненного опыта и в то же время какое-то сходство характеров и еще, быть может, неловкость, что он преподает в учебном заведении, где она студентка.

Временами Надя становилась очень грустной, и тогда Иван Карпович начинал вспоминать всякие забавные, даже нелепые случаи, рассказывая их с юмором.

А то вдруг он сам брел рядом с Надей хмурый, даже мрачный, и тут уж она замедляла шаг у театральной афиши, предлагала пойти на интересный спектакль.

Как-то они спешили в оперу, но оказалось, что спектакль отменяется. Надя огорченно воскликнула:

— Какая досада!

«Ты очень жалеешь? Не надо!» — писал ночью Иван Карпович, отвечая ей, в стихах отваживаясь говорить «ты».

Эти стихи об отмененном спектакле, как и многие другие, оставались в письменном столе автора, не ведомые никому, в том числе и их адресату.

Настал однажды чудесный зимний день. Гуляя, Иван Карпович и Надя спустились к реке. На дамбе Чернавского моста ивы стояли опушенные инеем. Звездочки-снежинки реяли в морозном воздухе и осторожно опускались на меховую шапочку девушки.

Обычно эти двое, ставшие уже почти неразлучными, никак не могли наговориться. А тут Иван Карпович то и дело замолкал. Наконец он вынул из кармана пальто маленький томик стихов Гейне, который нужно было возвратить в библиотеку, и протянул его Наде:

— Найдите здесь строки, объясняющие мое состояние и мой дурацкий вид.

Надя взяла книжку, полистала и возвратила ему раскрытую:

— Вот!

Милый друг мой, ты влюблен! Не таи, мне все открылось: Пламя сердца твоего Сквозь жилетку уж пробилось.

— Угадала! Радость моя...

Иван Карпович схватил ее руки, оба закружились как дети. Даже не сразу подняли отлетевший в сугроб, бесценный теперь для них томик.

Чернавская дамба была в те годы одним из любимых мест прогулок воронежцев. И встречные улыбались, глядя на счастливую пару.

Вот тут бы мне и сказать: «В тот день все было решено». Но жизнь трудней, сложней.

Была еще исповедь Ивана Карповича, когда назавтра остались одни в опустевшей библиотеке. Его взволнованный, срывающийся голос, беспомощное лицо.

Надя знала о том, что Воронов уже был женат дважды. «Доброжелательницы» предостерегали ее. Но она не хотела слушать. Холодно говорила: «Это меня не касается... И не интересует».

Теперь она слушала, побледневшая, с расширенными глазами. А когда Иван Карпович, в борении страха, отчаяния и надежды, прошептал: «Можете ли вы после всего этого ответить мне «да»?» — она воскликнула: «Нет, нет! Не знаю...» — и выбежала из комнаты.

На другой день Надя заболела. Иван Карпович пришел ее навестить. Говорил о чем-то случайном, несущественном, боясь коснуться вчерашнего. Наконец он не выдержал:

— Пусть все останется, как прежде. Только не лишайте меня одного — права ждать...

«Как прежде» не получилось. И хоть каждый прожитый без него день казался Наде пугающе бесконечным, потерянным, она молчала.

И снова, задержавшись в библиотеке, Иван Карпович подошел к ней:

— Мы оба страдаем. Зачем, Надя? Разве можно убить такую любовь? Разве мы вправе?

Она уронила голову на обессиленные руки. Невозможное стало возможным. И были названы сроки.

Норвежский пастор свои нравственные убеждения вкладывал в «Письма к одной душе». Они издавались отдельными выпусками и находили путь к той, которую он ждал на Дальнем Севере, у самого края заоблачного мира.

Иван Карпович цикл своих лирических, исповедальных стихов тоже назвал «Из писем к одной душе». В феврале 1921 года, в преддверии свершения своих еще недавно казавшихся несбыточными надежд, он писал:

В самом себе, а не на карте Ищи страну суровых гор, Где верный пастор Хальфдан Сварте Любил и жил у трех озер. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .И эта жданная не ты ли, Не одинакова ль судьбой? Ведь разве мы не переплыли Уже два озера с тобой? Одно, игривое сначала, — Все голубое, как мечты. Ты лодку весело качала, И так была беспечна ты. Другое — черное, как горе... О, как несчастна ты была. Сама с собой в великом споре, Ты и его переплыла. А вот и третье серебрится В объятиях прибрежных скал. Светло сияет и струится Его расплавленный кристалл.О, как оно заблещет в марте... Плыви, желанная, плыви. Тебя давно ждет Хальфдан Сварте У камня веры и любви.

Иван Карпович и Надежда Федоровна поженились. Вскоре был выпускной вечер в институте. Преподаватели тянули своего коллегу Воронова к себе, студенты Надю — к себе. Кто-то придумал поставить им отдельный столик. И получилось, будто празднуют свадьбу.

Надя была смущена до крайности. А Иван Карпович, обычно не терпевший даже намека на какое-либо афиширование своей персоны, в этом, единственном, случае совсем не протестовал. Сидел гордый, откровенно счастливый. Наклонившись к жене, сказал:

— Ты мое