В тот момент мне было так мучительно жаль Машку с еедурацкой жаждой счастья, что я с трудом сдерживала слезы. Когда ты в дерьме посамые уши, любовь не спасает. Она топит тебя, внушая напрасные надежды нажизнь, на счастье, которого просто не может быть.

В ее окнах горел свет. Лифт не работал, я бежала вверх полестнице и пыталась найти слова для предстоящего разговора. Мысли путались,отчаянно хотелось реветь, и ни одно нужное слово не приходило в голову. Машкаостанется наедине со своей болью, и, хотя я буду рядом, я ничем не помогу.

Я позвонила, Машка открыла дверь, бледная, в оранжевойпижаме, похожая на грустного клоуна. В глазах безнадежность, как у неизлечимобольного, который осознал свой диагноз.

— Он здесь? — спросила я.

Она молча кивнула, и мы вместе вошли в комнату.

Тони стоял возле окна, спиной к нам. Услышав шаги,повернулся и сказал спокойно, глядя мне в глаза:

— Ты приехала? Хорошо. Я не хотел оставлять ее одну.

Он шел мне навстречу, я смотрела на его физиономию, с трудомсдерживая желание вцепиться в нее, чтобы с его лица исчезло выражение спокойнойрешимости, потому что теперь поняла: никакие слова, если бы даже я вдруг нашлаих, его не убедят. И одновременно с этой в голову пришла другая мысль, я вновьувидела Антона как-то по-другому: милейший парень с очаровательной улыбкой былчеловеком, которого никто и ничто не остановит.

— Не бросай меня, — жалко сказала Машка.

Он сурово нахмурился, голос прозвучал резко:

— Прекрати.

— Не бросай меня, пожалуйста, — повторила она.Стиснула руки на груди и заплакала.

Но было ясно: он уже привык к ее слезам, потому чтодосадливо отвернулся.

— Допустим, я останусь. Что изменится? Ты выполнишьсвое обещание? Чушь. Ты это прекрасно знаешь.

Машка всхлипнула, ноги у нее подкосились, а я испугалась,что она упадет сейчас на колени перед этим типом, которому хотелось толькоодного — поскорее уйти.

— Топай отсюда, — попросила я, подхватив Машку.

— Нет! — закричала она, пытаясь вырваться.

— Ты уйдешь, наконец?! — рявкнула я.

— Ты же говорил, что любишь меня, — всхлипнулаМашка.

— Говорил, — покачал он головой, и теперь сталопонятно: ему тоже больно, но его боль не примирила меня с ним. — Я люблютебя, только это ничего не изменит. Ты ничего не хочешь менять.

— Я хочу, я просто… — Он уже дошел до двери, и Машкаотчаянно закричала:

— Я буду лечиться, честно! Ради бога, это в последнийраз. Вот увидишь…

— Последний раз уже был. Я сыт по горло последнимразом.

— Вот и сматывайся поскорее, — спокойно сказалая. — Будешь утешаться тем, что сделал все, что мог. Главное, по ночам списпокойно.

Он пнул ногой дверь, которую мгновение назад открыл, иповернулся ко мне.

— Очень хочется выставить меня мерзавцем? — Онтоже заговорил спокойно, но спокойствие его было такого сорта, что, будь ядевушка менее привычная к вспышкам чужого гнева, возможно, полезла бы подстол. — Что ж, давай. Я послушаю. Заморочил девушке голову, женитьсяобещал… Подлец, одним словом. А вы — невинные овечки, которые шляются покабакам, болтают о революции и травят себя наркотой. Извините, у меня на жизньдругие планы. Так что можете считать меня кем угодно. А вы продолжайте идти пожизни весело, с обдолбанными мозгами.

Странно, что его слова так на меня подействовали. Я даже непоняла, как оказалась рядом с ним, толкнула его к стене, действуяавтоматически. Его лицо было совсем рядом, и сейчас в глазах Антона читалосьлишь изумление, настолько моя реакция его потрясла. Меня, кстати, тоже. Весьмаприскорбно, что я не сумела сдержаться, но остановиться уже не могла.

— Слушай, ты, умник, ты хоть знаешь, почему она…

— Юлька, замолчи! — закричала Машка так отчаянно,что у меня опустились руки. — Не смей ему говорить! Если ты расскажешь, яв окно выброшусь.

— Извини, — сказала я, отступая от Антона нашаг. — Извини. Иди и ни о чем не беспокойся. Мы тут выпьем немного иначнем благополучно тебя забывать.

Его растерянный взгляд метался от меня к Машке.

— Прощай, амиго. Мы — девицы, прожигающие жизнь вкабаках, а ты — суровый вояка, который, безусловно, знает все об этойжизни, — сказала я, распахивая дверь. — Представляю, как тебе тяжелосмотреть на нас.

Он пытался уловить иронию, но в моем голосе онаотсутствовала, Антон нахмурился, все-таки подозревая, что в моих словахзапрятан некий второй смысл, и вышел из квартиры с чувством, что сделал что-тоне так, не правильно, и не в силах понять, как такое могло произойти. Все этоотчетливо читалось на его физиономии, и я, чтобы не видеть ее, поспешно закрыладверь.

Машка прошла на кухню и включила чайник.

— Я вела себя как дура, — сказала она с грустью. Вней произошла странная перемена, и ее внезапное спокойствие пугало еще больше,чем недавняя истерика.

— Нормально ты себя вела.

— Ты бы не стала кричать «не бросай меня».

— Как знать, — пожала я плечами.

— Я пыталась завязать, но… Я ему правда каждый деньобещала, он хотел помочь…

— Кончай его оправдывать. И винить себя. Ты такая,какая есть. Человека любят таким, какой он есть, а не таким, каким мы хотели быего видеть.

— Он меня любил, — сказала Машка совздохом. — Пока не узнал, правда, любил. Не веришь?

— Верю. А теперь узнал. И сразу разлюбил.

— Ты его совсем не знаешь. — Машка разлила чай исделала несколько глотков. Я не спешила радоваться ее спокойствию, подозревая, чтоза ним безнадежность, которая хуже всякого отчаяния. Пусть бы лучше посудубила. Но Машка делать этого не собиралась. — Он хороший человек.Действительно хороший.

— Ага, — усмехнулась я. — Поэтому и смылся.

— А что ему остается? Угробить жизнь на наркоманку?По-моему, он поступил разумно.

— Конечно.

— Нет, в самом деле. Знаешь, он устроился на работу.Отгадай, куда?

— К Рахманову?