Ему говорили: все написанное неоригинально и заимствованно. Сюжетец бледный, раскрытие темы никакое, людишки мелки и жалки, страстишки их не стоят и чиха, так зачем пытаться выдавить слезу? Наконец, морализация неуместна, пафос смешон, логика хромает, новизны нет и в помине. И, что особенно дурно, продажи книги ничтожны, значит, никому сей опус не интересен…

Увы, удача во второй раз промахнулась и не навестила автора. Может быть, он плотно закрывал окна и не кормил птиц. А может, его муза была ревнивой старой грымзой и гоняла всех иных крылатых женщин, подозревая их в нехорошем… Серая книжка на серой бумаге была само уныние, я видела отчетливо: ни разу свет удачи не пролился на ее страницы. Никто не нашел в нужное время автора, чтобы объяснить ему: всем начинающим говорят одно и то же, и дело не в мере их таланта. Скорее наоборот! Бездарные и уже издаваемые сами же охотно помогают топить новичков, потому что лишних мест в маленькой лодке успеха нет.

Писатель уехал в провинцию, остаток дней преподавал грамоту сельским детям и, если что-то и записывал, архива по смерти не оставил. По слухам, сжег… Не смог допустить мысли, что и после кончины не найдется покоя его душе. Позже книгу заметили и оценили, но время ее ушло, да и новых ждать стало бессмысленно.

С некоторых пор я чувствую себя писателем. Тем самым, что вышел в тираж и попал под град обсуждения…

Семка мои страдания сразу рассмотрел, но не сочувствует. Говорит, надо перетерпеть и научиться не замечать дураков. Хотя как можно игнорировать такое их количество?

После смерти Ляли и тех ужасных трех дней столичных беспорядков и пьяных погромов пресса на меня накинулась с яростью стаи волков, почуявших лютую зиму и грядущую убыль в своих рядах. Во всяком издании, от ничтожнейшего «Столичного сплетника» до уважаемого «Новостного телеграфа», знатоки и солидные люди, обозреватели и очеркисты, простые читатели, наконец, – обсуждали, чего стоит птица удачи, ежели ее подруга отправилась на тот свет, а первый министр охромел?

«Воистину жаль многострадальную нашу страну, вновь попавшую в зависимость от одного человека, не имеющего воспитания и образования, твердых убеждений или хотя бы положительного влияния от должных высоких лиц…» – это «Уездный разговор».

«Да ей готовку обеда доверить нельзя, меж тем сударыня без сомнений и трепета душевного, свойственного людям умным и дальновидным, взялась за вопросы вселенской важности и преуспела в приготовлении варева, коего всем нам не расхлебать…» – «Новостной телеграф».

«А ведь надо разобраться, на чье благо изволит трудиться сия особа, имеющая смутное происхождение…» – «Досуг театрала».

«Пока что мы не видели чудес и удачи, но оборотной стороной сыты по горло, ибо прежде мы не ведали погромов и волнений, явление коих власти усердно не желают связывать с неопытностью и просто самодурством некоей сударыни…» – «Столичный сплетник».

Я скатала газеты в трубку и швырнула изо всей силы в дверь купе. По странной моей удаче, ничего хорошего, судя по всему, не сулящей родным, Семке и досталось. Он как раз входил, пятясь и прикрывая поднос с чаем и пряниками своей спиной. Рассыпавшийся еще в полете ворох газет его не потряс. Даже не удивил.

– Ника, ты почти богиня, а ведешь себя, как торговка семечками, – со спокойной насмешкой-поучением сообщил Хромов.

Семка воспользовался тем, что я неизменно злюсь на этот тон взрослого человека, снисходительно воспитывающего истеричную малолетку. Само собой, я знаю, что меня провоцируют, выведав слабость и стараясь воспитать, но до сих пор я попадаюсь на подначки, поскольку так и не научилась собою управлять. Хотя прогресс имеется. Прежде, услышав подобное, я бушевала бы час, а то и дольше, дала бы журналюге возможность записать много характерных оборотов из речи обитателей ремпоезда… А теперь – нет.

– Ты злодей, Хромов, – отшила я его, гордясь собой. Всхлипнула и виновато развела руками. – Семка… Семка, за что они меня так?

– Ты еще скажи: «Я Лялю не убивала», – посоветовал Семен тем же тоном. – Рена, я что тебе велел на правах мужа, высшего мага и, главное, опытного столичного журналиста? Не читать позорных последствий мозговой горячки моих коллег, не разбирать вкусов их заказчиков и не смотреть фотографии. Так?

– Ну… – Я пожала плечами и стала глядеть в окно.

Еще как «ну»! Стыдно, поэтому и нет слов. Все он мне объяснил, газеты унес, и я даже успокоилась. Потом наш поезд остановился на пять минут на большой станции Янтарное. Я приоткрыла верхнюю часть окна и кинула монетку разносчику заразы – газет то есть. Самое непонятное и загадочное: зачем я это сделала?

– Зачем ты это сделала, я не спрашиваю, – усмехнулся Семен, добыв плед и укутав меня до самого носа. – Ответа у тебя нет. Реночка, когда мою статью в первый раз напечатали целиком и она заняла две колонки, я чуть с ума не сошел, всем ее показывал. Еще тайком выведывал, кто и что сказал и как оценил. По неопытности я полагал, что люди обладают разумением и совестью. То есть читают то, что я написал, а не то, что желают прочесть. Еще я думал, они друг другу и мне сообщают искреннее мнение, а не повторяют чужих оценок, смешанных с личной завистью и жаждой прослыть умниками, критиканствуя. Запомни: я ошибался.

– Что ж, все до единого – злодеи?

– Просто люди, – подмигнул Семен. – Им нравится, когда кто-то спотыкается, поскольку это дает повод к пересудам. Они охотно бегут поглядеть на драку, сплетни им милы, хотя всякий морщится и говорит вслух: «Как возможно, чтобы я вникал во вздор-с, это же гнусные происки врагов и нелепые пустяки-с…»

Семка сказал очень здорово, пьяно подергивая головой и кося влево – ну вылитый Завидовский. Вот кто обо мне сообщил читателям более прочих! Его статья произвела немалый шум. Он, видите ли, слышал, как я шептала на ухо послу арьянцев секретные сведения «касательно паровозного пару». И видел, как я Потапычу сунула в карман черное перо, обрекая на неудачу… Правда, вызванный к дознавателям в качестве свидетеля по «делу об измене сударыни Береники» слов своих не подтвердил и со слезами на глазах стал напирать на комичный факт: он, оказывается, крепко болен, по осени ежегодно умом трогается, посему за слова свои отвечать не может. Редактор знает и обычно не принимает статей с сентября по ноябрь, а тут – принял, оконфузился и недоглядел… Завидовский подтверждал свои подозрения относительно виновности редактора, кивая и щелкая себя по подбородку, намекая на весьма условную трезвость всего штата «Сплетника». Скандал выходил неприятный, многие сочувствовали журналистам. Оно и понятно: а кто у нас любит полицию? Но тут выяснилось, что сгоряча Завидовский упомянул в той же статье еще и Соболева. Мол, «жена его непризнанная сидела рядом с первым министром и томно вздыхала, ничуть пением цыганским не интересуясь». Полагаю, писал пьяница в натурально несознательном состоянии, потому что мстительность Льва Карповича способна вмиг запорошить сединой самую дурную и отчаянную голову. Допустив же вовлечение имени Рату в пересуды, «Сплетник» вырыл себе могилу и утвердил приговор, который не отменить уже ни полиции, ни суду. Соболеву статью подсунул злодей Семка, и Лев вышел на охоту, то есть перебрался с дивана, где он тихо маялся виной перед всем миром, к телефонному аппарату.