Всех их связывала великая оптимистическая энергия; онаисходила от студентов, которые сновали между зданиями университетскогообщежития или собирались в тесных и теплых кафе, чтобы пообедать.

На солнце эти смертные распускались, как цветы, дневной светускорял их речь и темп жизни. А когда я почувствовал, как солнце греет мои рукии лицо, то и сам раскрылся, как цветок. Я чувствовал, как буквально химическиреагирует на солнце мое смертное тело, невзирая на тяжесть в голове иутомительную боль в замерзших руках и ногах.

Не обращая внимания на кашель, усиливающийся с каждым часом,и на легкую пелену перед глазами, которая меня по-настоящему раздражала, яповел Моджо по шумной Эм-стрит в Вашингтон, настоящую столицу страны, чтобыпобродить среди мраморных мемориалов и памятников, больших впечатляющихадминистративных зданий и жилых домов и дальше, мимо тихой и печальной красотыАрлингтонского кладбища с тысячами крошечных одинаковых надгробий, к пыльномукрасивому особнячку великого генерала Конфедерации Роберта Эдварда Ли.

К этому моменту я был как в бреду. Вполне возможно, что отфизических неудобств мое счастье только возрастало – я воспринимал окружающеене как пьяный или одурманенный человек, но словно в дремоте или в лихорадке. Незнаю. Знаю только, что я был счастлив, очень счастлив, и что мир при светесовсем не то, что мир в темноте.

Не только я, но и великое множество туристов отважилисьвыйти на холод, чтобы посмотреть прославленные достопримечательности. Я молчаупивался их энтузиазмом, сознавая, что открытые широкие просторы производят навсех них такое же впечатление, как и на меня, – они приносят им радость итрансформируют сознание так, что люди рассматривают огромное голубое небо надголовой и многочисленные каменные памятники как достижение человечества.

Я такой же, как они! Не Каин, навеки обреченный искать кровибрата своего. Я огляделся по сторонам, как в тумане. Я такой же, как все!

Я долго смотрел с Арлингтонских высот вниз, на город, дрожаот холода, и даже прослезился от этого изумительного зрелища – такогоаккуратного, такого типичного для великого Века Разума, – жалея, что рядомнет Луи или Дэвида, и в душе переживая из-за того, что они уж точно не одобрятто, что я сделал.

Но нет, передо мной лежала настоящая планета, живая земля,рожденная теплом и солнцем, хотя сейчас ее и прикрывала мерцающая снежнаямантия.

Наконец я спустился с холма. Моджо то и дело забегал вперед,а потом кружным путем возвращался, чтобы пройтись рядом со мной, а я шагал поберегу замерзшего Потомака, удивляясь тому, как солнце отражается во льду и втающем снеге.

Где-то днем я снова задержался у великого мраморногоМемориала Джефферсона, у элегантного и просторного греческого павильона, настенах которого вырезаны торжественные и трогательные слова. Сознание того, чтов течение нескольких драгоценных часов я тоже имею отношение к выраженным здесьэмоциям, едва не разорвало мне сердце. В самом деле, на этот срок я смогсмешаться с человеческой толпой и совершенно из нее не выделяться.

Но ведь это неправда, да? Я нес с собой груз своей вины – всвоих нерушимых воспоминаниях, в своей неисправимой душе: Лестат-убийца, Лестат– ночной охотник. Я вспомнил предупреждение Луи: «Лестат, нельзя статьчеловеком, просто перейдя в человеческое тело!» Я снова увидел его потрясенное,трагическое лицо.

Но Господи Боже! Что, если Вампира Лестата никогда и небыло? Что, если он всего лишь литературный персонаж, изобретенный человеком, вчьем теле я сейчас живу и дышу? Какая прекрасная мысль!

Я долго стоял на лестнице мемориала, склонив голову, и ветеррвал на мне одежду. Одна добрая женщина сказала мне, что я болен и должензастегнуть пальто. Я уставился ей прямо в глаза, осознав, что она видит передсобой обычного молодого человека. Я не слепил ее, не пугал. Во мне не затаилосьнепреодолимое желание положить конец ее жизни, чтобы более полно насладитьсясвоей. Бедное прелестное создание с выцветшими глазами и седеющими волосами! Янеожиданно схватил ее морщинистую ручку и поцеловал, сказав по-французски, чтолюблю ее, и тогда увидел, как по ее худому увядшему лицу разлилась улыбка. Онаказалась мне не менее прелестной, чем люди, на которых мне доводилось смотретьглазами вампира.

При свете дня мрачная запущенность вчерашней ночи совершенностерлась. Похоже, сбылись мои самые большие надежды, связанные с этимприключением.

Однако зима была суровой. Даже приободрившись от видаголубого неба, люди обсуждали приближение еще более сильного снегопада.Магазины закроются раньше, по улицам опять будет невозможно пройти, аэропортуже закрыли. Прохожие предупреждали, чтобы я запасся свечами, так как в городемогут отключить электричество. Один пожилой джентльмен, натянувший толстуюшерстяную кепку по самые уши, пожурил меня за то, что я хожу без шапки.Какая-то молодая женщина сказала, что у меня больной вид и нужно поспешитьдомой.

Простая простуда, ответил я. Хорошая микстура от кашля – иликак ее теперь называют? – и я приду в форму. Раглан Джеймс-то будет знать,что делать, когда получит тело назад. Он будет не слишком доволен, но сможетутешиться двадцатью миллионами. К тому же у меня еще остается несколько часов,чтобы напичкать тело купленными в аптеке лекарствами и отдохнуть.

А пока что меня неустанно преследовало слишком многонеудобств, чтобы об этом беспокоиться. Чересчур много времени потрачено напреодоление мелких неприятностей. И, разумеется, спасение от незначительныхжизненных неурядиц – о, настоящая жизнь! – лежало совсем рядом.

Да, я совершенно забыл о времени, не так ли? Должно быть,деньги уже ждут меня в агентстве. Я заметил часы в витрине. Половина третьего.Большие дешевые часы на моей руке показывали то же самое время. Надо же, мнеосталось всего около тринадцати часов.

Тринадцать часов в этом ужасном теле, с больной головой иломотой в костях! Внезапный холодный приступ страха стер мое счастье. Нет, этослишком хороший день, чтобы портить его из трусости. Я попросту выбросил это изголовы.

Мне вспоминались отрывки стихов… то и дело мне смутномерещилась последняя смертная зима, когда я склонялся над очагом в большом залеотцовского замка и тщетно пытался согреть руки у затухающего огня. Но в общем яслился с настоящим, что было нехарактерно для моего лихорадочного, расчетливогои авантюрного склада ума. Я так увлекся происходящим, что несколько часов крядуни о чем не беспокоился и ни на что не отвлекался.

Это было невероятно, абсолютно невероятно. В своей эйфории япроникся уверенностью, что навеки сохраню воспоминание об этом на первый взглядничем не примечательном дне.

Обратный путь в Джорджтаун подчас казался мне невыполнимымподвигом. Не успел я покинуть Мемориал Джефферсона, а небо уже заволокли тучи,и оно быстро окрасилось в уныло-жестяной цвет. Свет засыхал, словно жидкость.