Я попробовал посмотреть на нее глазами настоящего Лестата.Но не получилось. Она выглядела совершенно заурядной, абсолютно не имеющейценности и не представляющей никакого интереса. Я пришел в ужас. Неужели в деревнемоего детства было то же самое? Я попытался вспомнить тех девушек – девушек,уже два века как мертвых, – но не мог увидеть их лица. Я помнил толькоощущение счастья, азарт приключений и великую радость, которые на определенныепромежутки времени заставляли меня забыть о лишениях и безнадежности моейжизни.

А что теперь? Как мог этот акт показаться столь неприятным,столь бессмысленным? Будь я самим собой, я бы нашел ее привлекательной – какможет быть привлекательно насекомое; даже ее комнатушка показались бы мнестранной, но занятной! Помню, какую привязанность я испытывал к жалкой средеобитания смертных. Но почему?

А она, бедняжка, казалась бы мне красавицей просто потому,что была живой! Она бы не запятнала меня, пей я ее кровь хоть час напролет. Сейчасже я испытывал мерзкое чувство из-за того, что был с ней, и из-за того, чтопоступил с ней так жестоко. Я понимал, что она боится заболеть! Я тожечувствовал себя оскверненным! Но где крылась перспектива истины?

– Мне очень жаль, – повторил я. – Ты должна мневерить. Не этого я хотел. Я и сам не знаю, чего я хотел.

– Ты спятил, – горько прошептала она, не поднимая глаз.

– Однажды ночью, очень скоро, я приду к тебе и принесу тебеподарок, красивую вещь, которая тебе понравится. Я подарю ее тебе, и ты, можетбыть, простишь меня.

Она не отвечала.

– Скажи мне, что ты действительно хочешь? Деньги не имеютзначения. Что бы ты хотела получить, но не можешь?

Она подняла угрюмый взгляд, лицо ее покрылось краснымипятнами и вытянулось, а потом она утерла нос ладонью.

– Ты знаешь, чего я хотела, – ответила она хриплым,неприятным голосом, до того тихим, что он казался почти бесполым.

– Нет, не знаю. Скажи мне – что?

У нее так исказилось лицо и изменился голос, что я дажеиспугался. Я все еще пошатывался от выпитого вина, но рассудок от опьянения непострадал. Приятная ситуация. Тело пьяно, а разум – нет.

– Кто ты такой? – Теперь выражение ее лица сталоожесточенным и горьким. – Ты же не просто… да?.. ты не простой… Ее словаповисли в воздухе.

– Если я расскажу, ты не поверишь.

Она еще резче повернула голову вбок, рассматривая меня стаким видом, словно на нее вот-вот снизойдет озарение. И все прояснится. Непредставляю, что происходило у нее в голове. Я знал только, что мне ее жаль иона мне не нравится. Мне не нравились эта грязная замусоренная комната с низкимоштукатуренным потолком, мерзкая постель, уродливый порыжевший ковер, тусклоеосвещение и вонючий кошачий ящик в соседней комнате.

– Я тебя запомню, – сказал я несчастным, но ласковымтоном. – Я сделаю тебе сюрприз. Я вернусь и принесу тебе что-нибудь оченьхорошее, то, что ты сама никогда достать не сможешь. Как бы подарок из другогомира. Но пока что я должен тебя оставить.

– Да, – ответила она, – лучше уходи.

Я повернулся именно с таким намерением. Я подумал о том, чтона улице холодно, что в холле ждет Моджо, вспомнил дом, дверь которого счерного хода слетела с петель, дом, где нет ни денег, ни телефона.

Ах да, телефон.

У нее есть телефон, я подсмотрел – на туалетном столике.

Когда я развернулся и пошел назад, она закричала и кинула вменя каким-то предметом. Кажется, туфлей. Она попала мне в плечо, но не больно.Я снял трубку, дважды нажал на «ноль», чтобы выйти на междугородную связь, инабрал номер моего агента в Нью-Йорке.

Я звонил и звонил. Никого. Даже автоответчик не работает. Ввысшей степени странно и чертовски некстати.

В зеркало я видел, что она уставилась на меня в немом игневном напряжении, обернув вокруг себя одеяло, словно облегающее современноеплатье. Как все это патетично, все до йоты.

Я набрал номер в Париже. Дозванивался, пока не услышалзнакомый голос – я поднял своего агента с постели. Я быстро объяснил емупо-французски, что нахожусь в Джорджтауне и что мне нужны двадцать тысячдолларов, нет, лучше тридцать, причем немедленно.

Он ответил, что в Париже еще только встает солнце. Емупридется подождать открытия банка, но при первой возможности он отправит нужнуюсумму. Я запомнил название агентства, где буду получать деньги, и взмолился,чтобы он действовал безотлагательно и убедился, что все исполнено безупречно.Это экстренная ситуация – я без гроша в кармане. Он уверил меня, что сейчас жеотдаст распоряжения. Я повесил трубку.

Она не сводила с меня глаз. Скорее всего, она не поняла, очем я разговаривал по телефону. Французского она не знала.

– Я тебя не забуду, – сказал я. – Пожалуйста,прости меня. Я ухожу. Я уже причинил тебе достаточно неприятностей.

Она не ответила. Я всмотрелся в нее, в последний раз пытаясьразгадать, почему же она производит такое заурядное впечатление. С какого жеракурса рассматривал я жизнь, что вся она представлялась мне такой прекрасной,что все создания мнились мне вариациями одной и той же великолепной темы? ДажеДжеймсу была присуща жутковатая сверкающая красота, как у пальмового жука илимухи.

– Прощай, ma chére, – проговорил я. – Мнеочень жаль, правда.

Я обнаружил, что Моджо терпеливо сидит за дверью квартиры, иторопливо прошел мимо, щелкнув пальцами, таким образом призывая его следоватьза мной. Что он и сделал. Мы спустились по лестнице и вышли в холодную ночь.

Несмотря на то что в кухне выл ветер, пытающийся прокрастьсячерез дверную щель в столовую, в других комнатах было довольно тепло. Извстроенных в пол латунных обогревателей исходил поток горячего воздуха. Какмило со стороны Джеймса оставить включенной обогревательную систему, подумал я.Но ведь он планирует по получении двадцати миллионов немедленно покинуть этотдом. Ему не придется платить по счету.

Я пошел наверх и через хозяйскую спальню попал в главнуюванную. Приятная комната, выложенная новенькой белой плиткой, с чистым зеркаломи глубокой душевой кабинкой с сияющими стеклянными дверями. Я попробовал воду.Сильный горячий поток. Восхитительно горячий. Я сорвал с себя влажную вонючуюодежду, положил носки на батарею и аккуратно сложил свитер, так как другого уменя не было, и встал под горячий душ.

Прислонившись головой к стене, я вполне мог бы заснуть стоя.Но я вдруг заплакал, а потом так же неожиданно закашлялся. В груди и глубоко вгорле у меня пылал настоящий костер.