рамке – с нее давно не стирали пыль – фотография молодой женщины, Жером знает, что они родственники, видел фамилию, выбитую на мраморе семейного надгробия. Женщина наблюдает за ним. Ее снимали перед грозой: фон скорее темный, ветер раскачал ветви орешника. Небо в левом углу грозится дождем, размытое изображение вечно бегущего на заднем плане мальчика наклоняет и поднимает голову, чтобы взглянуть на тучи, собирающиеся за пределами фотографии. Элиза смотрит беспокойней, чем всегда, она слегка нахмурила брови, чуть приоткрыла рот, как будто хочет что-то сказать Жерому, дать совет, предупредить. Он вглядывается, щурит глаза, и ему кажется, что женщина судорожно сжимает складки платья на округлившемся животе.

* * *

Тела парней ее не притягивают. Она лишает их невинности, выдаивает семя, как молоко, и они послушно дают ей все, что бы она ни потребовала: две-три сигареты, немного денег, старенькую серебряную цепочку, флакончик духов, стибренный у матери или сестры. Чем уродливей и смешнее предмет, тем больше удовольствия он ей доставляет. Жюли-Мари расставляет свои трофеи на полке и порой завидует свободе Жерома. Но сегодня лето в разгаре, а дни, проведенные в обществе брата, близнецов и матери – нет, призрака матери, – скучны до зубовного скрежета и просто ужасны, поэтому, когда удается смыться из дому, она шагает по дорогам, по деревенским улицам, встречает группки подростков – за автобусной остановкой, на задах клуба, у дамбы, – зависает с ними, кокетничает. Иногда кто-нибудь один отделяется от приятелей и уводит ее, в другой раз все вместе идут на опушку рощи, к риге, устраиваются на сене или на заднем сиденье машины.

Тебе четырнадцать, и ты не смеешь краситься, как продажная девка! Немедленно вернись, умойся и переоденься!

Весь сыр-бор из-за черной подводки – утром Катрин шутя мазнула дочери по векам после того, как та накрасила ей лицо, и они открыли лаковую шкатулку. Зачем? В знак того, что завтра ей станет лучше, а послезавтра будет совсем хорошо…

Жюли-Мари не спорит, медленно плетется наверх, заходит в ванную, смывает краску, смотрится в зеркало… У нее детское лицо, но она уже не ребенок и не будет слушаться взрослых, тем более что Серж просит ее исполнять роль матери, следить за Жеромом, за Катрин.

«Мне нужна твоя помощь, понимаешь? Свинарник отнимает все мое время, так что ты теперь немножко глава семьи».

До чего же он жалкий, когда одет в рабочий комбинезон, испачканный навозом и чем-то еще, совсем уж омерзительным! Жалкий мужик, от которого воняет табаком и виски: прячется, когда выпивает, и думает, что никто не замечает!

«Ну, он пил, все здешние мужчины пьют, бонвиваны доморощенные, пил, но до рождения твоего брата не сказать чтобы регулярно… А потом твоя мать вдруг взяла и заболела, это его подкосило…»

Отец – жалкий тип, пытается замаскировать слабость за напыщенной властностью – из-за Анри, из-за Жерома, из-за Катрин. Сам он, конечно, никогда не признается, но об этом кричат его слова и поступки. Хорош взрослый – переваливает ответственность на других, предпочитает заниматься свиньями, а после работы напивается в барах и не знает, на ком бы сорвать злость!

Дед, отец, дядя все еще чтут придуманный ими закон жизни на ферме. Остальные его не понимают, но не смеют перечить, даже Жюли-Мари, жаждущая освободиться от обязанности купать брата и одевать мать, чтобы носиться с ровесниками по дорогам на мопедах, курить косячки под козырьком автобусной остановки и – так уж и быть! – возвращаться домой не позже одиннадцати.

Как же ей не презирать отца за синяки и кровоподтеки на лице, если он по-прежнему затевает драки с посетителями баров – с одним не сошелся во взглядах на политику, другой «не так посмотрел», третий «оскорбил словом», – а его все чаще выкидывают на улицу и дают в зубы, потому что он постарел? Хорошо хоть, он предпочитает быть «тем, кто получает пощечины», а не жестоким папашей, поднимающим руку на собственных детей…

Он никогда не спускал ярость с поводка, потому что поклялся себе не пугать домочадцев. Иногда, уходя в школу, Жюли-Мари находит отца спящим в машине с запотевшими стеклами, и ей приходит в голову, что он не возвращается ночевать не по той причине, что снова перебрал виски и уснул, въехав во двор и выключив двигатель, а потому, что доступ в комнату Катрин ему закрыт. Отец боится себя, зная, на что способен в приступе гнева.

Побои, нанесенные другим пьяницей, на время освобождают Сержа от слепой ненависти и горечи. Ему словно бы отпускают грехи, очищают от скверны и оставляют лежать на тротуаре и отпиваться водой из водосточного желоба. А может, он дерется по привычке или потому, что тоскует по свободе, по молодым годам? Или от скуки? Теперь Жюли-Мари плевать на него, а ведь раньше она плакала, ощупывала тонкими пальчиками вздувшееся лицо отца, проверяла, не сломан ли нос, а он морщился, но терпел. Тогда девочке казалось, что Серж противостоит враждебному внешнему миру, заступает дорогу варварам, и она (под опечаленным взглядом матери) с восторгом трогала бицепсы отца – свидетельство его неоспоримого могущества.

Ты теперь все равно что моя маленькая жена.

Ей что, взрослеть раньше времени, чтобы не предать любовь отца и брата? Ничего не хотеть, думать только о ферме и семье? Ну уж нет! У нее свои желания, свои ненасытные аппетиты – другие, не те, что в детстве. Природа, лесные зверюшки, насекомые, которых притаскивает Жером, деревья, истекающие соком, пруд, воздух, напоенный ароматами дрока и спелого зерна… Все это было прекрасно, но осталось в прошлом. Жюли-Мари больше не та маленькая девочка, чье обнаженное тело вызывало у Жерома желание и священный ужас.

Жюли-Мари теперь мало игры в любовь с Жеромом, которую она не считала «плохим поступком». Играла, чтобы справиться с возбуждением, с жившей внутри неуемной страстью. Давным-давно Жюли-Мари могла успокоиться, плавая в холодной воде у дамбы или гладя животных по мягкому меху. Они с Жеромом наслаждались жаркими летними ночами, жгли солому на обочинах дорог, обнимались в зарослях ежевики. Все, что они видели и чувствовали, насыщало обоих, в них двоих заключался целый мир, вместивший в себя ферму, поля, лес и других людей.

Теперь Жюли-Мари нужно совсем другое. Она жаждет познать жестокость вселенной.

Жюли-Мари всегда завидовала другим детям, их беспечности и веселой злости, но никогда ни для кого не становилась по-настоящему своей. Оставалась за барьером, не находила ни трещинки, ни щели, чтобы протиснуться в круг. Научилась симулировать веселость на переменах, ведь показное безразличие настораживает