и исчезнут, оставив мужчин и свиней. Но где взять силы, чтобы встать с кровати? Даже если она оправится, может решить, что излишне все драматизирует, что все не так ужасно и уж точно лучше, чем очередная госпитализация. Да и куда им идти с кучей ребятишек?

По большому счету, Катрин не думает, что Жером несчастлив. Мальчик кажется неуязвимым, разве она вправе забирать его из единственного хорошо знакомого ему мира?

Просто убрать руку…

Она иногда грозилась покончить «со всем этим», выброситься из окна, принять все таблетки скопом и запить бутылкой виски, которую Серж прячет (ха-ха!) в кухонном шкафчике, и однажды он явился с молотком и гвоздями, чтобы забить дверную раму. Она наблюдала за его действиями, онемев от изумления. Потом он разбил окно – осколки стекла посыпались во двор, – обернулся, сделал приглашающий жест, и она увидела глаза, налившиеся кровью из-за пьянок и бессонных ночей на продавленном диване. Вбежали Габриэль и Жоэль, кинулись спасать ее.

«Я останусь жить только ради детей…»

В этой фразе было столько нелепого пафоса и вызывающего высокомерия, что Серж бросил молоток и сказал-простонал:

«Посмотри на себя. Ты ни на что не годишься. Живая или мертвая – один черт…»

Он опустил голову и пошел прочь, устало загребая ногами. А ночью вернулся (это будет повторяться снова и снова), воняющий спиртным и зверем, и попытался лечь рядом, схватил, начал целовать, обслюнявил ей подбородок, лил слезы и все повторял и повторял привычную присказку алкаша:

«Прости, прости, прости меня, я не верю в то, что говорил, не хочу, чтобы ты меня бросала, не хочу быть один».

Ей удалось вырваться, оттолкнуть его, спихнуть на пол. Она прижалась к стене, натянула на себя простыню, а он стоял в изножье кровати, как наказанный ребенок, потом прорыдал прошу тебя, а потом убрался, рухнул в гостиной на диван и заснул, не сняв брюк.

Иногда к ней возвращаются прежние ощущения, и через их призму все перестает казаться мрачным, заведомо никуда не годным. Она помнит, как родила Жюли-Мари, как лежала со своей девочкой в светлой больничной палате. Она ее не хотела – как можно хотеть стать матерью в семнадцать лет?! – но когда взяла на руки это маленькое существо, плоть от плоти своей, такую беззащитную и зависимую от нее, ей вдруг показалось: вот он, смысл жизни! Ребенок – гарантия будущего, если не судьба. Она привыкнет к присутствию рядом с собой дочери и решится сделать выбор, откажется от Жоэля и выберет Сержа.

Возможно, рождение ребенка изменит ее жизнь и не придется ни выбирать, ни отрекаться, события будут следовать логике, она избавится от страха, сомнений и сожалений (неважно, каких именно) о том, чего она не пережила и уже не переживет. Вся громадность желаний и возможностей кажется ничтожной по сравнению с жизнью ребенка. С тем, что он способен ей дать. С тем, что Катрин тогда презирала: браком, семьей, родителями, телевизором, домом, школой, походами в супермаркет, респектабельной жизнью.

Но это чувство, это огромное облегчение продлилось всего несколько дней и в результате свелось к мгновению, к ощущению мимолетного богоявления, а потом ее выписали, и она отправилась жить на ферму. Мать, сидевшая на заднем сиденье, хныкала всю дорогу и сморкалась в платок с собственноручно вышитыми инициалами. Она оплакивала не преждевременное расставание со старшей дочерью, которая пошла по ее стопам. Женщину убивала мысль, что она останется одна на склоне лет, ведь Габриэль тоже покинет родителей. Так уж заведено, и она будет жить с их отцом, дремать перед телевизором, вспоминать прошлое – непонятное, темное – и заботиться о доме, чтобы не сразу стал похож на склеп.

Потом, думает Катрин, были никакие годы, посвященные заботам о Жюли-Мари, жизнь затворницы в обществе свекра, мужа и деверя. Приходилось мириться с их остракизмом, недоверием (пусть и невольным), с презрительно-высокомерным немногословием матриарха. Элеонора следила за каждым жестом Катрин и обращалась к ней только по необходимости.

Это было все равно что оказаться в стае волков.

Назойливая повседневность, дни и ночи с ребенком, изумленные вопросы к себе – как могло случиться, что она оказалась одна в этом большом шатком ненавистном доме, как мог произойти разрыв между ее устремлениями и этой реальностью? Почему каждый вечер рядом с ней засыпает Серж, а их ребенок спит в колыбельке рядом с кроватью?

Первые годы она честно пыталась хоть чем-нибудь увлечься, чтобы придать жизни смысл. По ее просьбе, после долгих уговоров, Анри стал ненадолго отпускать Сержа, и они ездили в отпуск. Мимизан-Пляж в Гасконских Ландах – даже не Кап-Ферре в Аркашонском заливе, – двухкомнатный номер в гостинице.

Они делают, что положено (по ее мнению): обедают в ресторанчиках на берегу моря, гуляют по ярмарке, глазеют на аттракционы, едят сладкую вату. Покупают в сувенирной лавке открытку для родителей Катрин и сушеных морских коньков в комнату Жюли-Мари…

Ветреным утром они шли по кромке пляжа вдоль моря – Серж впереди, Катрин сзади, – она смотрит ему в спину. Его не интересует ни океан, ни барашки волн, бьющихся о берег, он хмурится, молча курит (недавно с пяти-десяти сигарет перешел на пачку, а то и две в день), как будто забыв о Катрин и Жюли-Мари, уснувшей у нее на плече. Если жена сейчас остановится, он не заметит, так и будет шагать по песку и растворится в тумане. Она может войти в воду с дочкой на руках, прибой утащит ее, а муж останется в своем мире.

Бескрайний пляж олицетворяет ждущие их впереди годы. Ей восемнадцать, Сержу двадцать один. Чем они займут время, как избавиться от этой прямо-таки головокружительной скуки?

Что случилось потом, после дня на пляже? Все так смутно, запутано. Случились месяцы, смена сезонов, привычка. Время исчезло. Прошлое, настоящее и будущее упразднены.

Потом был первый припадок. Семья ужинала, и Катрин внезапно показалось, что она в ловушке… внутри себя самой. Она слышит, видит, но тело больше ей не принадлежит, приходится ткнуть вилкой в запястье под столом, по руке распространяется боль. Нет, не боль – впечатление боли, ползущей по отказывающим нервным окончаниям. Из живота наружу рвется страх, ей грозит свободное падение. Сумеет она приказать телу встать на ноги? Катрин опрокидывает стул, выскакивает во двор и начинает ходить, описывая широкие круги. Бездонная пустота неотступно следует за ней. Появляется Серж, но она машет на него рукой – не подходи!

– Ничего страшного, сейчас пройдет, мне просто нужно подышать воздухом.

Она не узнает собственный голос. Элеонора