шея расчесана до кровавых струпьев. Сыновья смотрят на него и ясно понимают: отец уходит. Все кончено. Смерть его пометила – у них на глазах. Они не заметили и ничего не сделали, чтобы помочь. Жоэль миллион раз думал, что день кончины Анри станет Днем Великого Избавления, и вот теперь, когда фантазии воплотились в жизнь, у него от ужаса подгибаются ноги.

Ферма и хозяйство – ненавистная реальность, но они выстроили ее своими руками. Этот мир принадлежит им, другого Жоэль не знает: что с ним станет без отца, пусть старого, больного, полубезумного, которого держат на плаву ярость, страдание и неуемное желание найти Зверя?

Вскоре коричневое однообразие пейзажа сдается на волю всех оттенков зеленого. Ночные звери пребывают в нерешительности, пение душ усопших затихает, уступая место щебету птиц, которые расселись по деревьям и прихорашиваются перед «выступлением». Филин издает последний крик, тут же подхваченный петухом. Сытая лиса скрывается в норе, лишь только заалеет полоска неба над полями. День развеивает остатки тьмы и торжественно вступает в свои права. Жером направляется к озеру. Его ноги до самых коленей исцарапаны колючками ежевичных кустов, исхлестаны крапивой. Мальчик не торопится и внимательно обследует придорожные канавы. Путешествуя по большой дороге, он встречает много ежей и белоду́шек[58], изредка попадался барсук или собака. Три раза натыкается Жером на сбитых машиной косуль, приходится попотеть, чтобы дотащить их до старой часовни. Добравшись до берега, он садится отдохнуть, грызет сухари и греется на солнце, потом снимает футболку, бросает ее к подножию дерева и входит в теплую воду. Ступни скользят по илистому дну, и он раскидывает руки, чтобы сохранить равновесие и не взбаламутить воду. Длинные водоросли обвивают его лодыжки, мальки улепетывают из тихих заводей, где прячутся от карпов, и несутся вниз, в темные глубины. Серебристо-зеленые листья растущих под берегом деревьев шуршат, посверкивают на солнце и смотрятся в пруд, как в зеркало. Под корнями роют норы нутрии. Воздух напоен ароматом бархатных камышей. Листва и тонкие ветки фиговых деревьев пахнут сладким молоком.

В тени корней, под корягами, раки караулят добычу, они умеют прикидываться окаменелостями, едва подрагивают только чуткие усы, да течение шевелит острые клешни. За десятки лет, предшествовавших рождению Жерома, в пруду наверняка кто-нибудь тонул и оставался жить в холодной глубине.

Жером слышал от взрослых о горизонте грунтовых вод и подземных озерах, питающих источники на поверхности. Он воображает сеть рек, потоков и невидимых галерей, через которые малышка Эмили Сейлан (он видел ее выцветшую фотографию на могильном памятнике) может плавать туда-сюда в платье с зеленцой и шлейфом из водорослей и подглядывать за ним снизу, зажав в губах пузырек воздуха.

Мальчик подбирает гибкую ветку и шагает, стараясь не отбрасывать тень на раков. Он достает из кармана кусок ветчины, который стащил из холодильника и завернул в фольгу, отрезает ломтики и роняет их на воду. Приманка медленно опускается на дно в нескольких сантиметрах от раков. Их жвалы начинают нервно подергиваться.

Жером терпеливо ждет, когда рак выползает из укрытия, и подцепляет его резким ловким движением, крепко обхватывает большим и указательным пальцами, вытаскивает из воды и укладывает в рыбацкую сетку.

Еще в прошлом году он приносил добычу Элеоноре и наблюдал, как прабабка разделывает раков на доске, а потом варит в томатном соусе с луком-шалотом и белым вином. Аромат еды на некоторое время перебивает запах кошачьей мочи. Теперь Элеонора говорит, что готовка ей не под силу – суставы ноют, глаза плохо видят. Жером больше не чувствует запахов серных спичек и подрумянивающегося лука, а плитка долго пылилась без дела, пока он не утащил ее в часовню – Элеонора даже не заметила, – и теперь часто, удрав ночью в свое убежище, лежит рядом с заветным оссуарием и смотрит на синеватую дугу, которая крошечной молнией освещает его пальцы.

Мальчик считает дурной приметой отречение прабабки от поварских обязанностей: он видел, как постаревшие лесные звери словно бы съеживаются, перестают охотиться, не могут защитить свою добычу от посягательств стаи, тощают, теряют азарт, не вылезают из нор, не охраняют свою территорию. Элеонора гладит кошек неверной рукой – только очень старые люди ласкают так детишек и домашних любимцев.

Жером устраивается на сухом горячем камне и наблюдает за водой: снизу поднимаются пузырьки и лопаются у поверхности, а маленькая Эмили Сейлан строит на дне домишки из корней, веток и плывуна. Он надевает футболку и идет к полям подсолнечника с пахучей черной сердцевиной, наблюдает за пауками, замечает галерейки сверчков, мысленно фиксируя их местоположение. Опьяневшие от пыльцы пчелы и шмели перелетают с цветка на цветок. Жером шагает по пустоши, в центре которой растет несколько старых магнолий. Увядая, их цветы издают приторный, душный запах. Мальчик опускается на траву, ложится поудобнее и смотрит в небо, где летают коршуны и сверхзвуковые самолеты. Муравьи ползают по его голым ногам, поросшим красновато-золотистым пушком. Зеленая ящерица с синей шейкой греется на солнце, устроившись на стене средневековых укреплений. Рептилия исчезает, как только коршун пикирует на верхушку телефонного столба и его грозная тень скользит по камням.

Жером дремлет в пахучей влажности трав, как в ванне, где может лежать очень долго. Так долго, что пальцы белеют и сморщиваются, как у Элеоноры, а он зажимает ноздри и медленно погружается, слыша биение собственного сердца, гудение труб, звон посуды в раковине, мужские голоса и телевизор. Открыв глаза, Жером видит лицо матери, она что-то говорит ему. Он задерживает дыхание, Катрин садится на бортик и терпеливо ждет, когда у сына в легких кончится воздух и он вынырнет.

– Ты целый час тут мокнешь, вода совсем холодная… – Она касается кончиками пальцев поверхности. Жером смотрит на ее прекрасное лицо, длинные золотисто-каштановые волосы – она их не укладывает, а закручивает в небрежный пучок и скрепляет заколкой или карандашом.

Катрин берет кусок мыла – его любимого, с запахом жимолости, – намыливает свои нежные, еще сухие ладони, Жером встает, и мать, или Габриэль, или Жюли-Мари трут его рукавичкой, моют шампунем голову, вытирают, стригут ногти и подравнивают волосы, посыпают тальком и брызгают лавандовой водой. Кожа делается нежной и вкусно пахнет, потом ее намазывают кремом от солнца. Заботливые женские руки ухаживают за мальчиком одиннадцать лет. Катрин чистит Жерому уши и печально улыбается, вид у нее покорный. Она говорит:

– В детстве я мыла тебя в раковине… Ты был совсем крошечный… Твоя головка умещалась у меня в ладони… Ты плавал, правда-правда… В раковине… Засыпал в горячей воде. Сворачивался, как у