– Еще!!! Пляши, крейн! Пляши!

Она возбуждалась от моих стонов. Снова ударила по ноге, по плечу и, примерившись, рассекла левую щеку. Кровь горячей струйкой потекла за воротник.

– Кнут скоро отсыреет от твоей крови, Торнхелл-крейн… Да, становится тепло и солнце всходит… Как только я доберусь до твоей плоти – он отсыреет, но я успею, успею… Но еще не время… Скоро ты начнешь молить, скоро… Это самый сладкий миг…

Алые губы приоткрылись, кончик языка плясал меж оскаленных зубов с острыми клычками.

Она принялась наносить удары – в основном сквозь одежду. И каждый удар вырывал клок кожи из моей куртки или клок ткани из рейтуз. Я слепо отмахивался клинком, но не мог даже задеть ее кнут.

– Я раздену тебя кончиком кнута, – говорила она, обходя меня по дуге за полтора-два метра. – Потом сниму с тебя всю кожу. Тоже кончиком кнута. Клочок за клочком. Ты услышишь, как лопается и слезает твоя кожа. Увидишь, как она свисает ошметками…

Льдистые глаза блестели от возбуждения, она учащенно дышала, как перед оргазменной судорогой.

– Плачь и скули!

Вместо плача я чувствовал, как нарастает внутри слепая бычья ярость. Еще немного, и я просто кинусь на нее с яростным ревом и попробую выгрызть зубами ее глотку.

Дворянка шагнула вперед, занося кнут, но в момент движения сапога из камня выметнулась бледная петля Эльфийской тоски. Порскнула в стороны серая каменная крошка… Носок сапога угодил в петлю, и женщину повело вперед: удар кнута не получился, я успел перехватить плетеную змею, и резко дернул на себя, выбрасывая руку со шпагой. Дворянка нанизалась на нее и мгновенно обмякла. Тело качнулось, и я обнял ее, выпустив шпажный эфес.

Великое удивление стояло в ее глазах. Удивление – и понимание неизбежности смерти.

– Ты же крейн… Ты не можешь…

Я чувствовал, как тяжелеет ее тело.

– Научился, – сказал я. Я и впрямь… научился убивать…

Ее глаза подернулись пленкой. Она умерла раньше, чем я докончил фразу.

Я положил ее на каменную площадку. Шлем скатился с головы, обнажились соломенные густые волосы. С бархатной щеки быстро сходил румянец.

– Ты закончил… – пришел ниоткуда громкий шепот; кажется, прозвучал прямо в голове. – Ты закончил, Торнхелл-крейн… Теперь иди к нам. Мы покажем куда… Иди к нам… Иди к нам…

Легко сказать «иди»… Я распластался на ледяном камне, дыша в полную силу, чего просто не мог сделать, пока удары бича сыпались один за другим. Я дышал, дышал жадно, впитывал воздух, казалось, всем телом, до головокружения, до радуги в глазах, до ломоты в зубах, до судорожной дрожи. Рассечения и ушибы от кнута горели по всему телу.

Услышал, как Варра, испуганно заржав, вдруг ударилась в галоп, ускакала. Это было хорошо. Обученный конь мог бы проломить мне голову копытом – за свою хозяйку.

Наконец схлынуло. Я смог приподняться. И сразу почувствовал, что меня трясет: я выбиваю походный барабанный бой зубами, а ягодицы, спина, икры и некоторые другие части тела чувствуют себя, как на лучших курортах Антарктики. Еще немного этих криопроцедур, и – прощай, молодость. Я осторожно встал и согнул одну ногу в колене. Больно, черт… но терпимо. Теперь правая. О’кей. Теперь присядем на корточки. Не йети я, чтоб спать в снегу на голом камне. Сотрем кровь со лба. Рассечение там невелико, на щеке – тоже. Дворянка только примерялась, разогревалась, прежде чем причинить настоящую, страшную боль и увечья.

Я оглянулся, по-прежнему глубоко дыша: боялся, что кто-то снова может отнять у меня это право вдыхать воздух, а значит – жить, любить, бороться, надеяться. Увидел кнут, вылетевший из руки дворянки, подошел, и, поддев его сапогом, спровадил с обрыва. Затем осмотрелся. Падают снежинки. И давит, давит пудовым грузом морозная тишина. Нахлынуло ощущение странности, неестественности этого мира. И проснулся банальный страх, который твердил, настырно пихая в бок: «Не ходи прямо, человече, там опасно. И назад не ходи тоже. И направо не ходи, и вообще никуда не двигайся отсюда».

Но что-то произошло с этим лесом. Он изменился. Мертвый лес пробудился и смотрел на меня – неспокойно, с нарастающей агрессией и раздражением.

Тут я почувствовал слабое покалывание в кончиках пальцев ног и рук. Как будто кровь начала резко приливать к ранее пережатым конечностям. Еще минута изумленного молчания, и я обнаружил, что тело наливается приятным теплом – от конечностей к торсу, и вверх, к голове, но без всякого шума в ушах.

– Однако! – сказал я, и прибавил к этому разное непечатное.

– Ну, – нетерпеливо сказал голос в моей голове. – Теперь тебе легче. Иди к нам… Иди же, Торнхелл!

Выбора мне, очевидно, не оставили. Да и какой может быть выбор в этом морозном лесу? Или идешь куда зовут – или блуждаешь среди мертвых деревьев до того момента, пока не околеешь.

Я подступил к покойнице и рывком выдернул шпагу, затем, вспомнив, как действовал Шутейник в берлоге Ренквиста, деловито и спокойно вытер лезвие о золоченый кафтан. Странно, но ничего не почувствовал, кроме мимолетной жалости к этой несчастной садистке. Огрубел я, изрядно огрубел всего-то за десяток дней в этом мире. Но обшаривать труп я не стал – все-таки еще не мог переступить через определенные моральные принципы…

– Куда идти? Покажи направление.

Тут в лесу заплакал, настырно заголосил… младенец?..

– Иди на звук.

О черт!

– Иди на звук!!!

Голос сорвался, налился злобой и нетерпением.

Я двинулся на звук, на младенческий заливистый плач. А он вел меня среди мертвых деревьев и кустов в глубину леса. Едва мне начинало казаться, что плачущий младенец – на расстоянии трех-пяти шагов, за ближайшим деревом, как плач отдалялся, и так повторялось раз за разом. Я даже начал смотреть под ноги, словно ожидал увидеть на инее следы крохотных босых ножек.

Стало холоднее. Навскидку – градусов семь ниже нуля. Я приближался к сердцевине леса. Деревья стали толще, возносились над головой метров на двадцать, а то и более, сплетались голыми ветвями. Как тут жили эльфы? В дуплах, что ли? Или устраивали гнезда на ветвях? А где обещанные Амарой артефакты – оружие, предметы быта, остатки одежд, украшений? Где, наконец, сами скелеты полегших от людской заразы перворожденных?

Я поймал себя на том, что бегу следом за младенческим плачем, петляю среди деревьев.

Выбежал на поляну, небольшую, окруженную колючим кустарником высотой более двух метров. Кусты сцепились голыми ветвями, как танцоры сиртаки, не оставляя ни малейшего просвета, в который может протиснуться человек. А выше нависали деревья. Встающее красное солнце запуталось, пропороло румяные бока острыми ветками.

Плач резко смолк. Смолк – прямо под ногами.

Я оглянулся. Проход, через который только что пробежал, исчез, затканный переплетением ветвей. И не продраться, не протиснуться ужом, нет никаких просветов!