Сестры? No way! - Сиобхан Паркинсон

Мы всегда подтруниваем над Гэвином, родившимся первого апреля, в день дурака, впрочем, все шутки по этому поводу не доставляют нам особого удовольствия. Гэвин очень милый ребенок, он совсем не виноват, что появился на свет в этот день, хотя сам факт его существования наложил определенный отпечаток на нашу судьбу. Мы, как всегда, послали ему поздравительную открытку. Я думаю, она была предрешена в любом случае, я имею в виду нашу судьбу.

Алва отчаянно надеялась, что все еще наладится, пока его не было. А когда Гэвин родился, даже она стала понимать, что мы уже не будем жить так счастливо, как раньше.

Вот почему она плакала сегодня перед сном так же, как плакала и прошлой ночью. Обычно она спит с открытой дверью, но когда не может сдержать рыданий, неслышно выскальзывает из кровати и закрывает дверь. Я всегда нервничаю, заслышав скрип кровати и осторожные шаги по ковру, а затем легкий щелчок дверного замка. Когда она снова ложится, я не слышу скрипа, наверное потому, что дверь закрыта, но уже через несколько минут начинают раздаваться ее всхлипывания. Она всегда плачет одинаково, и я знаю, в какой момент она шмыгнет носом. А я лежу как натянутая струна, прислушиваюсь к каждому ее вздоху и не смею войти к ней. Я понимаю, что мое появление смутит ее и будет еще хуже.

У меня от жалости разрывается сердце, но я моту только лежать и слушать все это, пока она наплачется вволю и заснет. Когда всхлипывания между вздохами становятся длиннее, я уже знаю, что скоро плач прекратится, и она уснет.

Это продолжается четыре года. Поначалу было еще хуже. Тогда ей было всего девять лет, и она рыдала, пока не приходила мама, но потом громкие истерики сменились тихими слезами. Я думаю, она их выбрала, словно в наказание маме, чтобы та почувствовала свою вину. Это своеобразная хитрость, но я понимаю Алву. Тяжело потерять отца в девять лет. Это отнимает веру и делает тебя беззащитной.

Конечно, и я лишилась отца, но я была старше. Не намного, кто-то скажет, двенадцать лет — возраст более трудный, но в свои двенадцать я была вполне взрослой, как мне кажется, и, кроме того, я никогда не была любимицей отца. Алва обожала его с самого младенчества.

Я помню, как она сидела на высоком детском стульчике, махала пухленькими ручками, дрыгала ножками, выражая таким образом бурный восторг, когда отец возвращался вечером домой.

Мама кормила ее, но, едва отец появлялся на пороге, Алва отталкивала ложку и, наклоняясь вперед, вытягивала маленькие пальчики. Однажды она измазала всю мамину блузку рисовой кашей. Она бушевала до тех пор, пока папа не ставил свой портфель и не принимался сам кормить малышку. Он превращал кормление в игру, держа ложку так, чтобы Алва не могла дотянуться, а она смеялась и в полном восторге стучала кулачками по подносу, прикрепленному к стульчику. Наконец ей удавалось поймать ложку с кашей, пролетавшую мимо с такими звуками, какие издает аэроплан, или автобус, или мотоцикл — каждая ложка сопровождалась собственным звуком, в этом и заключалось самое веселье — и счастью ребенка не было предела.

После того как с едой было покончено, папа брал Алву на руки и поднимал высоко-высоко, слегка подбрасывая у самого потолка. Мама, волнуясь, говорила, что сейчас все съеденное окажется на кофточке, но такого никогда не случалось. Я в это время сидела за своим столом в углу, когда-то он служил школьной партой, и наблюдала за ними. Спустя какое-то время он, должно быть, вспоминал, что я где-то поблизости, и подходил ко мне, держа на руках весело щебечущую маленькую Алву, гладил меня по голове и произносил что-нибудь доброе, но ничего не значащее. Обычно я не отвечала и, спокойно глядя на него, продолжала нарезать французский батон. Иногда мама подходила, садилась рядом со мной и тихо спрашивала, наклоняясь, не хочу ли я варенья. Я обожала ее за это.

Нельзя сказать, что таким образом мы с мамой объединялись против папы и Алвы. Я тоже очень любила его. Но между сестрой и отцом существовала особенная близость. Он брал ее с собой на рыбалку. Я не ревновала. Много раз он спрашивал, не хочу ли я пойти с ними, но я боялась увидеть мертвую рыбу. Скорее, я больше боялась того, что когда рыбу вытащат из воды, она будет живой, и отцу самому придется убивать ее. Я этого видеть не хотела. Алве же нечего было бояться.

— Ты просто ловишь их за хвост, — говорила она, — и со всей силой ударяешь головой о землю.

Но я не представляла, как можно поймать рыбу за хвост. Наверняка она выскользнет из рук — как тогда снова ухитриться схватить ее? И потом разве руки не будут пахнуть рыбой? Нет, я оставалась дома с мамой, и мы готовили кляр для рыбы. Иногда мы просто смешивали муку с перцем и солью, а иногда вбивали яйца и засыпали туда сухари или кукурузные хлопья. Я любила раскатывать тесто скалкой, но рыба в таком кляре мне не нравилась. Мне казалось, что рыба с кукурузными хлопьями не сочетается.

Обычно поздно вечером, когда мы возвращались из нового дома нашего отца, Алва плакала до тех пор, пока не засыпала. Когда мы были поменьше, ходили к отцу через выходные, потом раз в месяц, а теперь видимся не чаще двух-трех раз в году. Он любит хвалиться нами и брать с собой, чтобы показать своим знакомым.

— Вы знаете, это мои дочери от первого брака!

Мне не нравится быть ребенком из прошлой жизни отца. Я иногда чувствую, что он видится с нами только потому, что так полагается, раз мы его дети. И если мне просто не нравится все это, то для Алвы невыносимо сознавать, что из «радости всей его жизни, света его очей, сказочной принцессы и маленького ангелочка» она превратилась всего лишь в дочь от первого брака. Это убивает ее, и она ревет все ночи напролет. Теперь в перерывах между нашими встречами она никогда не говорит о нем, но сильно переживает. У нее в голове крутится множество всяких мыслей, каких-то драматических сюжетов, в которых она представляет себя звездой, а его — исполняющим главную мужскую роль. Она мечтает о совершенном сценарии, чтобы рассказать мне историю, как бы увиденную в фильме. Все ее драмы раскручиваются по-разному, но они всегда завершаются одинаково: папа возвращается домой, и они с мамой женятся снова, и все становится как прежде. Конечно, этого никогда не будет, потому что этого не может быть.

Но тогда, в девять лет, она была не в состоянии понять это. О возвращении отца не могло быть и речи, тем более после того как на свет появился Гэвин.

Мы с Алвой собираемся разрисовать стены в ее комнате в ближайшие выходные. Я сказала, что в этом году вместо пасхальных яиц куплю краску, надеясь, что эта затея развеселит ее.

Вчера я попросила маму оставить нас в отделе хозяйственных товаров, пока она со своей тележкой будет бродить по магазину — я не знаю почему, но она впадает в полный транс, когда ходит по супермаркету, — и мы выбрали краску: бледно-бледно-розовую, почти белую.