теперь окружает ее. Она не желает о ней слышать. Она отказывается ее понимать и никогда не понимала. Брижит не желает знать, что из нее сделали легенду. Она, конечно, отдает себе отчет, что повлияла на целое поколение молодых людей. Это она приемлет. Но все остальное, весь этот миф — этого она не желает знать, и это ей крайне безразлично».

Хотя у всякого правила имеются, пусть редкие, но исключения.

В 1965 году, после трех поездок во Вьетнам, Бренкур по заданию радиостанции RTL отправился на угрюмый северо-запад Канады пройти по следам Джека Лондона. Там Бренкур узнал об одном французском монахе, отце Робере Лемере, который провел последние 20 лет, опекая небольшое, затерянное среди бескрайней снежной пустыни селение эскимосов — Туктояктук. Когда-то оно называлось форт Брабан, но теперь известно просто как «Тук» — это самое северное из поселений в Канаде, на берегу моря Бофорта. Здесь полгода в кромешной тьме и полгода при незаходящем солнце, в окружении вечных снегов и льдов, обитают около 450 человек. К северу отсюда нет ничего и никого — одна лишь голая макушка нашего шарика.

Одного миссионера здесь более чем достаточно. Бренкур стал первым французом, которого отец Лемер увидел с тех пор, как двадцать лет назад покинул родную Бретань. Тихий добрый человек с густыми бровями и мутновато-голубыми глазами, Лемер жил по-спартански, даже по местным меркам. Искренне растроганный его неподдельным самоотречением, его самопожертвованием, его искренней готовностью прожить жизнь в самых суровых из существующих на нашей планете мест, Бренкур решил хотя бы на время оставить историю о Джеке Лондоне и вместо нее сделать основательный репортаж об этом удивительном человеке. Возвратившись через несколько недель в Париж, как-то раз за обедом в кругу друзей — среди которых была и Бардо, — он рассказал им историю Робера Лемера, чем сильно растрогал Брижит. До Рождества оставалось всего несколько дней, и Брижит приготовила подарок, попросив Бренкура, чтобы тот отослал его священнику. Внутри находилось кое-что из французских деликатесов, в том числе и три бутылки выдержанного бордо, и фотография самой Брижит — разумеется, одетой — с посвящением «моему незнакомому другу».

Спустя несколько лет Бренкур возвратился в Арктику. Отец Лемер сказал ему, что имя Брижит Бардо кажется ему знакомым и, как следует подумав, вспомнил, что видел ее фото, вырезанное с обложки журнала «Лайф», на стене в одной из охотничьих избушек.

Бренкур получил новое задание — организовать для отца Лемера и двух эскимосских ребятишек поездку во Францию. Всех троих он привез к Брижит в гости. На Лемера произвели огромное впечатление ее искренность, приветливость и открытость. А еще от него не укрылось сильное духовное начало актрисы.

Спустя несколько месяцев после того, как Лемер вернулся в Арктику, Брижит получила от него известие в виде магнитофонной ленты. Отец Ле-мер рассказывал ей о своем одиночестве и сравнивал себя с ней. Он объяснял, почему они оба оказались так одиноки — он посреди белого безмолвия, а она посреди своей колоссальной славы. Его послание, такое мудрое и проницательное, растрогало Брижит до слез.

Спустя несколько лет Лемер признался Брен-куру, что изобрел довольно забавный — и вместе с тем действенный — способ завлечь эскимосов на воскресную мессу. «Та фотография Брижит Бардо, — напомнил Лемер. — Я повесил ее на дверях церкви».

Когда Брижит исполнилось 30 лет, она пожала плечами и дала спокойное интервью радиостанции «Европа-1».

«Не понимаю, почему вокруг этого события подняли столько шума. Безусловно, это веха: Но я не ощущаю никаких перемен. Но мне было бы грустно, если бы я оставалась точно такой же, как и десять лет назад. Правда прошу вас не заблуждаться на сей счет — даже если я остепенилась, это вовсе не значит, что я позволила засосать себя болоту. Я стала гораздо чувствительнее ко многим вещам, которые раньше попросту не замечала. Разве я могу оставаться равнодушной к несправедливости, нищете, болезням, предательству и страданиям?»

В свой тридцать пятый день рождения Брижит заявила в интервью: «В общем, как правило, я расстаюсь с мужчиной, если было нарушено правило взаимной честности. Кроме того, меня начинает мучить ревность. Я просто делаюсь от этого больной. Если бы существовало лекарство, способное излечить меня от этих страданий, я бы тотчас проглотила двойную дозу. Своей глупой ревностью я стольким людям причинила страдания».

И вот теперь, когда ей исполнилось 40, для многих ее жизнь по-прежнему представлялась сценой, на которой она все так же играла бесконечный праздник беззаботной молодости. Миф Бардо подпитывал себя сам, и людям по-прежнему казалось, что, как и раньше, они имеют полное право занимать места в зрительном зале.

Для многих Брижит, как и в былые годы, продолжала символизировать все, что было притягательного в раскрепощенности и свободе. Для других она навсегда осталась олицетворением противоположного — распущенности и отсутствия моральных устоев. Она могла соблазнять, но могла и внушать ужас. Брижит, сама того не осознавая, стала провозвестницей женского движения, хотя сама не принимала в нем ни малейшего участия, и, конечно же, не понимала, каковы последствия ее лобовой атаки на заведенный мировой порядок.

Некоторые женщины не могли без содрогания слышать о ней, ведь ее имя приобрело скандальную известность как символ сексуальной свободы.

В глазах немалого числа мужчин она была примером эротической фиксации. Вот женщина, которая заводит романы, с кем ей заблагорассудится. Ей ничего не стоит оставить одного, чтобы уйти к другому. У нее был ребенок, и ей хватило откровенности признаться, что она не в состоянии его воспитывать и доверила воспитание его отцу. Все это было из разряда тех вещей, что вполне позволительны для мужчины. Но в пятидесятые, шестидесятые и вот теперь, в семидесятые, годы такое вряд ли могло сойти с рук женщине.

А вот ей сошло.

Брижит жила своей жизнью, как то обычно свойственно мужчине. Более того, она была самонадеянна и могла позволить себе презирать чужое мнение. Она бесила людей своей независимостью, и ей было глубокого наплевать, что подумают другие. Она провоцировала, и это возбуждало некоторых, притягивая их к ней. Порой же от нее исходила угроза, что, однако, имело точно такой же эффект.

В некотором отношении она была той, кем было не дано стать Мэрилин Монро. Что бы она ни сказала, это тотчас начинали цитировать. Куда бы она ни пошла, это тотчас становилось событием. И никому, казалось, не было дела до того, что ей самой все это совсем не нужно. Ей никогда не нравилось то, какими глазами смотрит на нее окружающий мир. Она