— Ты весь промок.

— Со мной все хорошо.

Дождь лил вниз по вертикали, омывая Папино лицо, лупил по плечам и скатывался со всепогодного Маминого пальто электромонтера.

— Вергилий.

— Я дочищу канаву. Будет одна сделанная работа.

Мама посмотрела сверху вниз на него, на своего молодого мужа, потом посмотрела назад. Три четверти канавы были очищены, но вода по ней еще не бежала. Темные кучи выкопанной массы тянулись вдоль края канавы, как некий код, как символы в неясном математическом доказательстве, которое продвинулось досюда, но еще не дошло до заключения. Еще ничего не было доказано.

— Ты собираешься достичь невозможного? — спросила Мама, уже зная ответ.

Дождь и энтузиазм придавали блеск Папиным глазам.

— Думаю, да.

Ей пришлось кусать губы, чтобы не дать себе улыбнуться. У нее было то чувство отпадения от мира, какое часто исходило от Папы. Быстрое и легкое чувство, так непохожее на бремя ответственности, вошедшее в дом после того, как умер Мамин отец. И это новое чувство было похоже на крылья, зарождающиеся внутри нее.

— Ладно, раз так, — сказала она.

Затем развернулась и зашагала назад через покрытый лужами луг. Три ярких светозарных полосы на спине ее пальто отражали последний свет, и казалось, будто в Маме зажжены три ряда свечей.

Тогда в нашем доме не было ни котла, ни центрального отопления. Была печь, и был огонь, и большие кастрюли для горячей воды. Когда Вергилий вернулся, уже было темно. Бабушка ушла в церковь к чтению Апостольских Посланий. Наклонившись, Папа вошел под песню дождя на рифленой крыше задней кухни. От него исходил запах чего-то доисторического.

— Я ее прочистил.

— Снимай одежду, — сказала Мэри. Чтобы устоять перед непреодолимым желанием обнять Папу, она повернулась к тем четырем кастрюлям, которые нагрела так, что от них поднимался пар.

Папа увидел стоячую ванну на полу.

— Снимай все.

Когда я читала ароматизированные белой лилией издания в мягкой обложке «Сыновья и любовники» и «Радуга» Д. Г. Лоуренса (Книги 1666 и 1667, Пингвин Классикс, Лондон), то находила там своих родителей.

Мэри опускает в воду губку и отжимает ее. Поднимается пар.

Голый Вергилий шагает по каменным плитам пола.

Сегодня, когда меня несли из дома в машину «Скорой помощи», Мама крепко держала меня за руку. Я закрыла глаза. Тимми и Пэки хорошо справились со спуском по лестнице и с узкой дверью, не ударили меня о косяк и не дергали на ступеньках. Когда дождь коснулся моего лица, я не запаниковала и не открывала глаза, пока меня не закрепили ремнями в небольшом пространстве машины. Мы начали двигаться, и тогда Мама дважды слегка дотронулась до моего лица. Всего два нежных прикосновения. Затем она снова взяла мою руку в свои, и я была рада этому, хотя мне не десять лет и даже не двенадцать. Все потому, что люди такие скоропортящиеся. В этом-то все и дело. Все потому, что для всех, кто рядом с вами, наступит последний миг, тот миг, когда ваша рука выскользнет из их рук, и все подернется рябью, в последний раз вы ощутите в своих руках усилие их руки, и оно с каждой секундой будет становиться слабее, и вот вы смотрите вниз, на свою собственную руку, и пытаетесь вспомнить, какие ощущения были у вас за миг до того, как их рука ускользнула. И не можете. Не можете ощутить руки тех людей. А потом даже видеть их самих не можете, есть только размытые пятна, будто вы смотрите сквозь водянистый туман, но вы не бросаете попыток увидеть, вы пытаетесь удержаться, но те люди исчезают прямо у вас на глазах и прямо у вас на глазах становятся все больше похожими на призраков.

Мы доехали до Типперери[546], прежде чем Мама убрала свою руку с моей.

Поскольку мы опять направлялись в Дублин из-за того, что Консультант был именно там, Тимми и Пэки стали Чрезмерно Услужливыми. И поскольку Тимми видел, что я стала еще более бледной и худой, чем прошлый раз, и поскольку он также знал, что я была Книжной Девочкой, он попытался привлечь в наш разговор литературу.

— Рут, скажи мне вот что. Разве Ирландия не выиграла бы Кубок мира по Литературному Творчеству?

— Нет никаких Кубков мира по Литературному Творчеству, — заявил Пэки и затем, обнаружив у себя в уме волосок сомнения, повернулся ко мне: — Или есть?

— Я и без тебя знаю, что нет, — сказал Тимми. — Ну, а если бы был? Вот что я хочу сказать. Надеюсь, ты знаешь, для чего нужно слово «ЕСЛИ»?

— До чего же ты наивен.

— «ЕСЛИ» нужно в тех случаях, когда какой-нибудь штуки нет, но если бы была. Вот почему надо использовать «ЕСЛИ». «ЕСЛИ» ты не используешь «ЕСЛИ», то та штука уже есть. Вот в чем разница.

Вместо ответа Пэки переключил стеклоочистители в Прерывистый режим 4.

— Больше половины жизни зависит от «ЕСЛИ», — глубокомысленно произнес Тимми.

Мы проехали, наверное, целую милю, пока он снова не заговорил:

— У нас была бы команда из одиннадцати человек На Уровне Мировых Стандартов, не так ли, Рут?

— Живых или мертвых? — спросил Пэки, и когда Тимми искоса бросил на него свирепый взгляд, Пэки пожал плечами и добавил: — Ну что? Я просто говорю. Ты должен знать правила.

— Для писателей это не имеет никакого значения.

— Тогда ладно, — и Пэки стал вспоминать стихи, которые учил в школе.

Тимми протянул руку и переключил на Прерывистый 3.

— Во всяком случае, Йейтс один из них.

— Центральный полузащитник, — уточнил Тимми.

— А тот, другой, вратарь.

— Кто?

— Ну тот, помнишь, мы его проходили в Выпускном.

— Кто?

— Да вратарь же. — Пэки всматривался в дождь через лобовое стекло. — Пэдди Каванах.

— А-а.

— Да. Я это слышал однажды. Вратарь. Да еще слепой, как летучая мышь[547]. А кто будет центральным нападающим?

— Кто думаешь, Рут?

Глядя в зеркало, Тимми смотрел мне в глаза.

— Выбирать любого пола? — поинтересовался Пэки.

— Чего?

— Ну, живые или мертвые, понятно. Затем мужчины или женщины, верно?

Тимми посмотрел на Пэки, как на человека, который вдруг начал учиться играть в гольф, и морщинка недоумения пересекла лоб Тимми.

— А та, ну, она получила премию? Как ее там? — Пэки пытался выудить из памяти имя.