— Винсент.

Я сидела к нему спиной.

— Я знаю.

Он опустил в воду локоть.

— Нет, но…

— Давай. — Он взял мои волосы. — Откинься назад.

— Ты вообще когда-нибудь…

— Рут, откинься назад.

Я положила голову на опору. И мои волосы оказались в воде. Его руки подталкивали воду к волосам, обращаясь с ними так, будто они были золотыми волосами из сказки. Потом он зачерпнул воду рукой и дал воде течь по моей голове, опускал руку, опять зачерпывал воду и опять давал ей течь, и это почему-то казалось теперь самым древним и естественным ритмом в мире, то течение воды по голове. Я сидела, откинувшись назад, и мои глаза были обращены на Винсента, но он смотрел только на мои волосы и на то, что делал, а взгляд у него был такой, какой можно видеть у мальчиков и мужчин, когда они заняты серьезной, запутанной и жизненно важной задачей. Его пальцы нанесли шампунь на мои волосы. Моя голова стала утешительной твердостью, я знала это, и на краю моей субстанции был череп, и Винсент взбил пену на нем, а затем разглаживал мои волосы по всей длине, иногда позволяя им перемещаться между его ладонями. Время от времени он одной рукой добавлял шампунь, а другой наливал на волосы воду. Она пролилась мне на лоб, Винсент принес свои извинения, я сказала, что все в порядке, но со своего рода высшей нежностью он промокнул мои глаза концом полотенца и затем возвратился к мытью с той же сосредоточенной нежностью. Мне было нечего сказать. Я лежу на полотенце, Винсент меняет воду и начинает ополаскивать волосы. Вода не кажется водой. Она похожа на грезы о воде, текущей по мне, я закрыла глаза и чувствовала руки Винсента, и воду, и ее течение, и своего рода невозможное ощущение освобождения, наполнения и очищения, будто происходящее было крещением, простым и чистым потоком благодати, будто вопреки всему появились основания для надежды.

Мой отец не умел водить машину. Он ушел от тепличных условий «острова» Эшкрофт далеко в море и пропустил годы, когда должен был учиться. Мама же водить машину умела. Когда ей было одиннадцать лет, она училась этому на большом заднем лугу, сперва просто сидя на коленях у Спенсера, когда он вел свой трактор «Zetor»[531], у которого не было кабины. Мама приходила в восторг от громкого тарахтения и подпрыгивающей езды по открытым просторам, а еще и от того, что можно поехать сюда, или туда, или еще вон туда, и все просто потому, что так хочется. Уже очень скоро Мама водила трактор так же легко, как ходила пешком, вольным стилем, известным и под другим названием — Трясучий. На самом деле она не имела понятия ни о правой, ни о левой полосе, впрочем, такое считалось нормальным по эту сторону Фахи, где дорога шириной с повозку и с ирокезами травы по обочинам, а когда встречаются два автомобиля, нет никакой надежды проехать, и кто-то должен повернуться на сиденье влево, закинув левую руку назад[532], и ехать задним ходом до ближайшего промежутка между заборами или до ворот. Жители Фахи делают это блестяще, вдавив педаль газа в пол и мчась плавными зигзагами туда, где только что были, побеждая и время, и пространство, а заодно лишая смысла не только прошлое и настоящее, но и такие понятия, как «здесь» и «там». Как знает любой студент, изучающий историю Ирландии, древнюю и новую, мы — страна великолепных знатоков перемены направления.

В низкой хижине, которая была когда-то Первым Домом МакКарроллов, а затем стала Хлевом и потом Гаражом, стоял бледно-голубой «Форд Кортина». Ранними вечерами после работы по хозяйству, но прежде чем свет умирал, Мама брала ключ и везла Папу на запад вдоль границы Клэр. И мама, и Папа проявляли пристрастие к краям. Им нравилось следовать за рекой Шаннон в сторону моря, видеть край земли с левой стороны, где течение и прилив встречаются в изменчивом коричневом слиянии. Место назначения было таким же, как у автобуса «Further»[533] Кена Кизи[534]. Мама и ее пассажир двигались, как беглецы[535]. У Мамы был особый стиль вождения, состоявший в основном из слепой веры, скорости и простодушия, и автомобиль со свистом несся на поворотах. Мама не обращала внимания на разбитые трещины в боковых зеркалах, на хлещущие ветки фуксий, на птиц, с криками взмывающих в вихре позади машины, резко и сильно нажимала на тормоза, когда заворачивали за угол и едва не врезались в идущих домой коров.

Я люблю представлять себе, как Мама и Папа едут в голубой «Кортине» вдоль зеленого края земли. Я вижу их, когда смотрю на Карту номер 17 военно-геодезического управления Великобритании. На карте — Эстуарий Шаннон, и это одна из многих помятых карт с загнутыми уголками. Те карты по неясным причинам втиснуты между «Идиотом» Достоевского (Книга 1958, Пингвин Классикс, Лондон), «Уолденом»[536] Генри Дейвида Торо[537] (Книга 746, Оксфордская Мировая Классика, Оксфорд) и «Моллой» Сэмюэла Беккета[538] (Книга 1304, Гроув Пресс, Нью-Йорк). На карте река показана четырьмя оттенками синего — Отметка Наибольшего Прилива, Отметка Наибольшего Отлива, 5 и 10 фатом[539]. Я долго рассматривала, как зеленый цвет земли будто вытягивается, переходит с одного листа на другой, так что самая западная точка, Луп Хед[540], не поместилась на карте и находится в небольшой прямоугольной врезке наверху. В другие вечера Мама и Папа ездили вдоль берега: в Лабашиду, Нок, Киллаймер, на Каппу[541], в Килраш и около него, в Мойасту[542] и дальше вокруг залива Поулнашерри, в Кверрин и Дунаху, по дорогам, которые заканчиваются у ворот на берегу реки или ведут в Лискрону и Карригахольт[543], к Мысу Килкридаун с артиллерийским фортом, куда Вергилий хочет поехать, но дорога не позволит. Летними вечерами Мама и Папа добираются до Килклоера[544], чтобы насладиться видом оттуда, потом едут в Килбаху и, наконец, мчась к закату, добираются до белого маяка на Луп Хед, где река становится пенящимся морем. Никакого «Дальше» больше нет.