— Я выгляжу серой? — спросила я Винсента Каннингема.

— Что?

Он сделал то, что делают люди, когда надеются, что вопрос отпадет сам собой, — притворился, будто он Роберт Де Ниро[522], что означает — он должен смахнуть три невидимых ворсинки с колена своих брюк и начать исследовать свои пальцы, а потом, нахмурившись, глядеть на то, что только он мог там увидеть. Если бы, как у мистера Пекснифа[523], у него была шляпа, он искал бы ответ в ней.

— Какое слово ты не понимаешь? Серая? Мое лицо, оно выглядит серым?

— Нет. Нет. Конечно, нет.

— Какого цвета мое лицо, как бы ты сказал?

— Нормального цвета.

— Это смешно. Очевидно же, у меня совсем не нормальный цвет. Никогда не был нормальным и никогда не будет.

— Ну ты же понимаешь, что я имею в виду.

— У меня под глазами круги. Какого они цвета?

— Нормального.

— Винсент.

— Син…еватые.

— Синевато-серые?

— Синевато-бледные.

— Это и есть то, что люди называют серым.

— Если ты не чувствуешь себя хорошо, возможно, тебе стоит лечь в больницу.

Существовало так много причин, почему это было смешно, что я даже не рискнула начать. В больнице графства началась Зимняя Рвотная Вирусная Инфекция[524], а Осенняя Рвотная Вирусная Инфекция, по-видимому, отбыла в Африку. Серый цвет лица не был состоянием, требующим неотложного лечения. У меня был Свой Взгляд на это, доказательством чему служило то, что я ела огромное количество говядины, чечевицы, бобов и шпината, принимала двойные дозы таблеток с Высоким Содержанием Железа, а мои внутренности были волшебной детской площадкой с качелями и горками для Pfizer[525], Roche[526], GlaxoSmithKline[527] и лекарства с названием, будто из «Звездного пути», AstraZeneca[528].

— Просто признай это. Я выгляжу серой.

— Выглядишь.

— Спасибо.

— На здоровье.

Я получила меньше удовлетворения, чем надеялась.

— Мои волосы похожи на старую солому.

— О, Рут, нет, они… Хотя да, похожи.

— Спасибо.

Если вы чувствуете безнадежность, вам хочется, чтобы кто-нибудь еще тоже ее чувствовал. Это одно из высших противоречий в человеческой натуре. Но у Винсента Каннингема одно из тех жизнерадостных сердец, какие всплывают, когда вы пытаетесь затолкнуть их под воду.

— Я вымою их, — сказал он.

— Что?

— Да ладно. Я вымою твои волосы.

— Сначала полетай вокруг комнаты. Почему бы нет?

— Да ладно, почувствуешь себя лучше.

— Я не позволю тебе мыть мои волосы.

Он уже направлялся в ванную.

— Я подготовлю воду.

— Винсент! Винсент!

Я услышала, как из кранов льется вода. Нужно время, чтобы теплая вода поднялась сюда. Мой отец устроил ванную, пользуясь указаниями из подержанной книги «Руководство для Домовладельцев» (Книга 1981, Ридерз дайджест, Нью-Йорк), которую раздобыл в магазине Спеллисси в Эннисе. Устройство ванной оказалось крепким орешком. Корешок книги сломан, на страницах, вспухших от воды, приведены Основы Домашнего Водопровода и Канализации, и либо мой отец, либо один из предыдущих владельцев немного утопил книгу во время своих попыток что-то сделать. Но теперь поворачиваешь кран… и ничего не происходит. Когда я была моложе, то часто воображала, что вода должна прибыть в ванную из реки, и не возражала против того, чтобы подождать — ведь мой отец сам сотворил это чудо техники. Сначала ничего не происходит; кран открыт до упора, и это будто испытание — насколько крепка вера в то, что вода появится, и как только поверишь, можно на самом деле услышать крошечный вздох, исходящий из носика крана. Это подтверждение веры в то, что скоро воздух станет водой, надо лишь вынести стояние на холоде еще чуть дольше. Холодная вода бежит целую вечность. Бежит, пока не начинаешь думать, что тепла не существует, и тут раздается стук из «Макбета»[529]. Стук где-то в доме, но никто не может сказать, где именно. Потом стук переходит в лязг, доносящийся из-под деревянной обшивки стен, и трубы трещат так, как щелкают больные суставы при артрите. Затем ощущается болезненное сопротивление течению, и наконец становится понятно, что вера принесла результат, и горячая вода начинает литься с серией воздушных отрыжек и внезапным громким всплеском триумфа.

Винсент вошел с банным полотенцем.

— Ладно, — сказал он.

— Что ладно?

— Ты почувствуешь себя лучше.

— Спятил, что ли?

— Да, — ответил он. Его волосы торчали вверх, и он безумно хлопал ресницами, когда начал стягивать с меня пуховое одеяло. — Давай же.

— Послушай, Видал[530], не то чтобы я не ценила…

Он уже просунул руку мне под спину и понял, что я легче, чем ему казалось, что у меня так мало субстанции, и на мгновение он, должно быть, подумал, что его рука прошла сквозь меня, что я ему пригрезилась, за исключением того, что если бы и вправду пригрезилась, то ему, вероятно, не пригрезилась бы серая кожа, или соломенные волосы, или, вполне возможно, мои замашки. Он приподнял меня. Я держалась за него.

— Ты спятил, — повторила я. Я была так удивлена, что не могла говорить длинными предложениями.

Он приладил деревянный стул спинкой к раковине и положил дважды свернутое полотенце, сделав из него опору для шеи. От воды поднимался пар.

— Вот.

— Ты ошпаришь меня.

Он осторожно усадил меня, потом отвел свою руку, сделав паузу лишь на миг, чтобы убедиться, что я все еще сижу на стуле. Засучивая рукава, он повернулся к раковине.