Итак, не позднее 1594 года начали в Москве думать о предстоящем прекращении династии: Борис начал рядом с собой «объявлять» своего сына Федора, а А. Щелкалов беседовал с Варкочем о штирийском эрцгерцоге. Сколько-нибудь определенные шаги всяких претендентов были невозможны, пока не выяснилось поведение царицы Ирины. Когда же она удалилась от царства в иноческую келью, оказалось, что сан монарха у Бориса Годунова желали оспаривать Романовы и Бельские, а общественное мнение указывало еще как на возможных кандидатов на Ф. И. Мстиславского и Максимилиана. Трудно сказать точно, какие формы принимала избирательная борьба, но, по всей видимости, она была горяча и упорна. Конечно, эту именно борьбу с таким сокрушением вспоминал в своей «прощальной грамоте» патриарх Иов, когда говорил о промежутке времени между смертью царя Феодора и воцарением Бориса, что его, стоявшего на стороне Бориса, постигли в те дни «озлобление и клеветы, укоризны, рыдания ж и слезы». Чувства не улеглись даже и после того, как Бориса нарекли царем и, казалось, дело было окончено бесповоротно. Спустя около двух месяцев после наречения Годунова нашли нового ему соперника в лице Симеона Бекбулатовича и подняли шум, испугавший Бориса. Все озлобления, клеветы и укоризны выборной горячки, кажется, не трогали прямо Земского собора, а развивались, так сказать, за его спиной, в народе. Это заметил уже В. О. Ключевский, комментируя «Повесть 1606 года». «Этот тенденциозный рассказ, – говорит он, – дает понять, что агитация, затеянная клевретами Годунова, ведена была прямо в народной массе мимо собора и не коснулась его состава, не имела целью подбора его членов, подтасовки голосов. Но она заставила собор выпустить из своих рук решение вопроса и отдать его на волю народа, поднятого агентами Годунова». Насколько это справедливо относительно агитации клевретов Бориса, настолько же справедливо и по отношению к другим претендентам. Особенно ясно это в деле Симеона Бекбулатовича, имя которого было поставлено уже не против одного царя Бориса, но и против Земского собора, в то время окружавшего избранного им царя и солидарного с ним. Понятно при этих соображениях, почему Борис так дорожил торжественной формальностью при своем избрании и венчании, пышным текстом избирательной грамоты, мелочной предусмотрительностью текста присяги. В этом он видел одно из средств укрепиться в новом достоинстве. Он даже искал в этом содействия у церковной власти и прибегал к покровительству самой святыни. Присягу ему приносили в церквах, у мощей и чудотворных икон, в присутствии высшего духовенства. Избирательную грамоту спрятали в раку мощей святителя Петра. Особое соборное определение утверждало Борисово избрание и грозило проклятием всякому, кто решился бы «отлучиться» от нового государя и его избравших. В тексте присяги, в конце, была также фраза, обрекавшая проклятию всякого, кто преступил бы верность царю Борису. Не простой подозрительностью и мелочностью, как думает С. М. Соловьев, вызваны были все эти предосторожности, но условиями воцарения Бориса. Новый царь, вступая на царство, знал, что не все одинаково желают ему повиноваться[71].

Если мы сообразим на основании рассмотренных известий, кто именно оказался против Бориса, то поймем всю трудность и щекотливость его положения. Ему пришлось соперничать и бороться со своими былыми друзьями. Мы отметили в своем месте, что за много лет до злополучного 1598 года образовался интимный дворцовый кружок, связанный «завещательным союзом дружбы» и состоящий из Романовых и Годуновых с примыкавшими к ним Щелкаловыми. Этот-то кружок и рассорился из-за вопроса о престолонаследии. В 1593–1594 годах изменил Годунову А. Щелкалов, а в 1598 году «изменили» и Романовы. Таким образом, не старое титулованное боярство, очнувшись от ужасов Иоанновой опричнины, подняло голову, чтобы посадить на престол человека «великой породы» от колена Рюрикова, не политическая партия пыталась, возведя на трон своего вожака, захватить власть и силу в государстве. Нет, здесь боролись отдельные семьи и лица. С одной стороны, столкнулись из-за власти и сана верные слуги только что усопшего господина и старые друг другу приятели, умевшие много лет в согласии делить милости и ласку своего общего хозяина и родственника, московского государя. А с другой стороны, ничтожный, хотя и умный, авантюрист и смутьян, каким был Бельский, так много обязанный Годунову, заслышав о смерти не любившего его царя Феодора, явился в столицу с толпой челяди, готовый при случае погубить своего милостивца и захватить власть в свою пользу. Поставленный лицом к лицу с такими противниками, Годунов не мог, не роняя достоинства своей власти и не вредя самому себе, мстить им за то, что они не хотели его избрания или могли быть сами избраны вместо него. Против старых бояр можно было бы воскресить забытый террор в интересах якобы государственного порядка, против партии была бы возможна открытая борьба, а против отдельных лиц и семей была возможна одна низкая месть. Годунов не уронил себя до того, чтобы тотчас на нее решиться, но не был в состоянии и совсем от нее отказаться. Он ждал случая, который помог бы ему предъявить к Романовым и Бельскому какое-либо серьезное обвинение, и, дождавшись, не пощадил их. Мы не знаем, были ли они на самом деле виноваты в том, в чем их обвинили гласно и в чем тайно заподозрили, но можем не сомневаться относительно того, что они были действительно враждебны Годунову и что, ссылая их, Борис разделывался с виднейшими представителями оппозиции, работавшей против него и до и после его избрания.

Очень темно это дело (мы думаем, что это было одно дело) о ссылке Бельского и Романовых и вместе с тем об отставке Василия Щелкалова. Все опалы и розыски последовали, кажется, одновременно – в старом 7109 году. Но предлоги для обвинения этих лиц были взяты разные. Бельский пострадал по тому поводу, что неосторожно держал себя в построенном им по поручению Бориса городе Цареве-Борисове. Назначением этого городка была защита бродов на Северном Донце, близ р. Оскола. Здесь был предельный пункт, которого достигло тогда на юге московское правительство, и самое назначение Бельского на далекий юг, в «дикое поле», было уже своего рода ссылкой, только без явной опалы. Но Бельский не смущался этим. Он начал работы своим «двором» и велел всей рати делать «с того образца». Его «двор», люди и холопы, опять были на виду в Цареве-Борисове, как ранее, в 1598 году, были они на виду в Москве, куда Бельский привел «великий люд» свой на царское избрание. А кроме того, возбуждала подозрение та приветливость, с какой Бельский относился ко всей «рати», посланной с ним в новый город. Он ее поил, кормил, давал ей