деньги, платье и запасы. Его, конечно, славословили, а он, по слухам, величался, говоря, что царь Борис на Москве царь, а он царь в Цареве-Борисове. Так, по крайней мере, было донесено Борису. В Борисе, по словам Тимофеева, уже было готово подозрение против Бельского, что он желает царства, поэтому Борис дал веру доносу. Бельского схватили, лишили сана, «изринули от среды синклитства», конфисковали его имущество, распустили его двор, как это всегда бывало при опалах, и, наконец, подвергли «позорной казни», какой казнили «по городам» злодеев и разбойников, то есть телесному наказанию. Унизив так «желателя царства», Борис сослал его в низовые города в тюрьму.

Такого же рода подозрение погубило и семью Романовых. Хотя ни из чего нельзя заключить, чтобы правительство Бориса предъявило Никитичам обвинение именно в том, что они хотели покуситься на власть царя Бориса, однако на такой характер подозрений против Романовых указывает уже то обстоятельство, что старшего брата из Никитичей, Федора, Борис велел постричь в монахи – мера, которая действительнее прочих лишала невольного постриженника возможности выступить на политическое поприще в качестве претендента на власть и сан. С другой стороны, даже в официальных сношениях негласно допускались намеки на политические притязания Романовых. Так, один из простоумных приставов, бывших при Романовых, упоминал в своем отчете начальству, как он высказывал В. Романову, что они «злодеи, изменники, хотели царство достати ведовством и кореньем». Задолго до разгрома романовского двора учрежден был надзор за братьями Романовыми, и Борис вызывал и поощрял доносы и «доводы» на них: «всех доводчиков жаловаше больше – Федоровых людей Никитича Романова с братьею». По доносам делали аресты: имаху у них людей многих» и некоторых даже пытали. Но люди не ведали ничего «за своими государями», пока не нашелся предатель Второй Никитич Бартенев. Он происходил из государевых служилых вотчинников Бартеневых, сидевших гнездом в Сурожском стану Московского уезда, с государевой службы он ушел во двор Федора Никитича, а затем стал казначеем у Александра Никитича. Этот боярский холоп, вероятно желая возвратиться на государеву службу, средством для этого избрал донос. Он донес, как говорят, облыжно, что его «государь» Александр Никитич держит у себя «коренье» (это коренье сам Бартенев подложил будто бы в хозяйскую казну). Коренье нашли, Романовых арестовали, допрашивали, даже приводили к пытке, и князя Ивана Черкасского с ними. Родню Романовых – Черкасских, Сицких, Репниных, Шестунова, Карповых, Шереметевых – также привлекли к делу. Допрашивали и пытали их холопов. Образовался, словом, обширнейший розыск, для которого пресловутое «коренье» послужило, очевидно, только точкой отправления. Невозможно допустить, чтобы одни волшебные корешки, без других улик, послужили достаточным основанием для обвинения целого родственного круга лиц, принадлежавших к высшему слою служилого класса, лиц влиятельных и популярных, связанных узами кровного родства с только что угасшей династией, к которой Борис исповедовал такую благоговейную преданность. Очевидно, что Годунов с его думцами-боярами доискался чего-то более серьезного, чем корешки. Одни корешки в казне Александра Никитича не привели бы к царской опале все «племя» виновного, как бы строго ни выдерживали свойственный тому времени принцип групповой ответственности. Происшедшее одновременно с опалой Романовых удаление В. Щелкалова, всегда близкого к племени Никиты Романовича, указывает на то, что предметом обвинения служило не простое ведовство, а нечто более сложное, выходившее за пределы личного или узкосемейного проступка. На то же намекает и инструкция, данная приставам, отправленным с осужденными «изменниками» в места их ссылки, – писать государю про тайные государевы дела, что проявятся от его государевых злодеев и изменников. Не лишено значения, что, по неоднократному свидетельству источников, не столько самому Борису, сколько боярам его принадлежало первенство в преследовании романовского круга, – знак, что деятельность этого круга, вмененная в преступление, трогала не одного Бориса: за ведовство вряд ли кто стал бы особенно настаивать против Никитичей и искать их голов. А между тем, по «Новому Летописцу», «Бояре многие из них, аки зверие, пыхаху и кричаху». Сам Федор Никитич в ссылке говорил: «бояре мне великие недруги: искали голов наших, а иные научали на нас говорити людей наших, а я сам видал то не одиножды». «Погибли мы напрасно, без вины ко государю, в наносе от своей же братьи, – жаловался Василий Никитич, – а они на нас наносили не узнався, а и сами они помрут вскоре, прежде нас». Вряд ли здесь было проявление личной злобы и мести против семьи Романовых. Ниоткуда нельзя было заключить, чтобы у Романовых была с кем-либо частная вражда или неприязнь, напротив, уже тогда популярность Никиты Романовича и его рода была закреплена песнями про Грозного царя. Только политическая рознь, по нашему мнению, могла на романовский круг вооружить бояр другого, в данном случае годуновского, круга. Люди, связавшие свои успехи с господством Бориса, могли бояться деятельности враждебных Борису или далеких от него бояр, в том числе и братьев Никитичей, так как было известно, что очень и очень многие бояре не примирились с воцарением Бориса[72].

Но чего именно можно было бояться в данное время? Восстания против царя Бориса? Но во имя кого могло быть поднято восстание? Ни одно лицо в Московском государстве после собора 1598 года и церковных торжеств венчания нового царя не могло надеяться, чтобы присяга, Борису данная так недавно и с такой торжественностью, была нарушена в пользу нового искателя власти. Восстановить народные массы против Бориса было бы очень нелегко, так как популярность Бориса еще не была подорвана, и всякая попытка открытого возмущения безусловно обрекалась на неудачу. Но возможна была интрига. Какая?

Некоторый, хотя и не вполне ясный, ответ на этот вопрос дают документы, относящиеся к позднейшим годам. В 1605 году правительство Бориса, объявляя народу о войне с Самозванцем, называло Самозванца Гришкой Отрепьевым и указывало между прочим на то, что Гришка «жил у Романовых во дворе». В 1606–1607 годах посольство царя Василия Шуйского официально заявляло в Польше о Гришке, что он «был в холопех у бояр у Никитиных детей Романовича и у князя Бориса Черкасского и, заворовався, постригся в чернцы». Как бы повторяя эти правительственные указания, одно из частных сказаний присоединяет к ним интереснейшую подробность. О том, что Гришка «утаился» от царя Бориса в монастырь и постригся, оно рассказывает в прямой связи с делом Романовых и Черкасских и прибавляет, что Гришка «ко князю Борису Келбулатовичу (Черкасскому) в его благодатный дом часто приходил и от князя Ивана Борисовича честь приобретал, и тоя ради вины на него царь Борис негодова». Действительно, по «делу о ссылке Романовых» и по «Новому Летописцу» видно, что