В Крещеньев вечер 1598 года царь скончался. На всех государствах его царствия осталась государыней его супруга Ирина Федоровна, которой тотчас же весь «царский синклит», с ее братом правителем Борисом во главе, принес присягу в присутствии патриарха. Если бы Ирина захотела удержать власть за собой, никто ей не мог бы прекословить. Все государство признало ее права на власть; ее именем отдавались приказания; на имя царицы Ирины, а затем Александры (в иночестве) писались отписки; в Москве и городах до наречения на царство Бориса молились на ектениях за царицу. Но Ирина, мучимая сознанием, что ею единой «царский корень конец прият», не пожелала остаться на осиротевшем престоле и ушла в монастырь. И лишь тогда, когда совершилось отречение от престола и пострижение в иночество вдовы-государыни, в Москве открылось междуцарствие и началось искание царя. Официальное обсуждение вопроса было отложено до «сорочин» по усопшем царе. До тех же пор в государстве сохранялся временный порядок управления, свидетельствующий о том, что и в безгосударное время Москва могла быть крепка дисциплиной[65].

По смерти царя немедленно закрыли границы государства, никого чрез них не впуская и не выпуская. Не только на больших дорогах, но и на тропинках поставили стражу, опасаясь, чтобы никто не вывез вестей из Московского государства в Литву и к немцам. Купцы польско-литовские и немецкие были задержаны в Москве и пограничных городах – Смоленске, Пскове и других – с товарами и слугами, и весь этот люд получал даже из казны хлеб и сено. Официальные гонцы из соседних государств также содержались под стражей и по возможности скоро выпроваживались пограничными воеводами обратно за московскую границу. Гонцу оршинского старосты в Смоленске не дозволили даже самому довести до водопоя лошадь, а о том, чтобы купить что-либо на рынке, нечего было и думать. Боялись московские люди и того, что соседние государства задумают воспользоваться междуцарствием в Москве и откроют военные действия. В городах от украйн принимали экстренные меры. Смоленские стены спешно достраивали, свозя на них различные строительные материалы «тысячами» возов. К двум бывшим в Смоленске воеводам присоединили еще четырех. Усиленный гарнизон Смоленска не только содержал караулы в самой крепости, но и высылал разъезды в ее окрестности. В Пскове также соблюдали величайшую осторожность и также был обновлен административный состав. Словом, Московское государство готовилось ко всяким случайностям и старательно оберегалось от постороннего вмешательства и соглядатайства. Избрание царя должно было совершиться не только без постороннего участия и влияния, но и втайне от посторонних глаз. Никто не должен был знать, в какой обстановке и с какой степенью единодушия будет избран новый московский государь[66].

Тем интереснее и ценнее сведения о московских делах и отношениях, успевшие проникнуть сквозь смоленские и псковские заставы к соседям Московского государства. Если сопоставим эти недавно обнародованные сведения с тем, что находится в памятниках собственно московской письменности, то получим ряд очень важных указаний и намеков на московские события 1598 года – таких указаний и намеков, которые осветят нам смысл не одной лишь избирательной борьбы 1598 года, но и многих последующих событий времени царя Бориса. Обычные наши представления об избрании Бориса в цари придется значительно изменить, старые взгляды придется исправить.

Вряд ли кто из серьезных писателей решится теперь повторять по поводу избрания Годунова в цари старые обличения, столь горячо обращенные на самого Бориса и на патриарха Иова Карамзиным, Костомаровым и И. Д. Беляевым. Можно считать окончательно оставленным прежний взгляд на царское избрание 1598 года как на грубую «комедию» и на Земский собор, избравший Бориса, как на «игрушку» в руках лукавого правителя. После известного исследования В. О. Ключевского не остается сомнения в том, что состав Земского собора 1598 года был нормален и правилен. «В составе избирательного собора, – говорит Ключевский, – нельзя подметить никакого следа выборной агитации или какой-либо подтасовки членов». Собор 1598 года по составу был совсем однороден с собором 1566 года: и на том и на другом «было представительство по служебному положению, а не по общественному доверию». Подобное представительное собрание, – как бы мало, на наш взгляд, оно ни отражало действительное настроение общества, – все-таки признавалось законным выразителем общественных интересов и мнений. Если мы удостоверимся в том, что собор 1598 года сознательно и свободно высказался в пользу избрания именно Бориса, мы должны будем счесть его возведение на престол законным и правильным актом народной воли.

С формальной стороны именно так и было. Собор, в нормальном составе, руководимый патриархом, единогласно нарек Годунова царем и многократными просьбами и настояниями вынудил его принять избрание. Оставаясь при новом царе в течение весны и лета 1598 года, сопровождая его в поход против татар к Серпухову, собор закончил свою деятельность утверждением избирательной грамоты 1 августа, в которой соборное избрание опять-таки представлено было единодушным и единогласным. Почти 500 подписей, находящихся на этой грамоте и принадлежащих членам собора, свидетельствуют нам, что грамота эта была не своевольной подделкой «лукавых рачителей» Бориса, а действительным актом правильной соборной деятельности. Нет возможности сомневаться, что официальная сторона царского избрания была обставлена такими формальностями, которые обеспечивали избранию непререкаемую законность.

Но была во всем этом деле и другая сторона, о которой шло столько толков и среди современников, и среди позднейших любителей истории. Один ли Годунов был достоин избрания? Не было ли у него соперников, и если были, то какими средствами он их устранил? Все согласны в том, что не без борьбы обошлось избрание Бориса и что Борису надобно было вести агитацию в свою пользу. Сдержанный «Новый Летописец», вышедший, по всей видимости, из дворца патриарха Филарета в царствование его сына Михаила, с кажущейся откровенностью говорит, что при избрании Бориса «князи Шуйские единые его не хотяху на царство: узнаху его, что быти от него людем и к себе гонению; оне же от него потом многие беды и скорби и тесноты прияша». До сих пор было принято этому верить, хотя, может быть, было бы основательнее полагать, что романовский летописец поставил здесь имя Шуйских, так сказать, для отвода глаз. Ведь Шуйские не терпели от царя Бориса «потом» скорбей и теснот и с этой стороны вряд ли могли его «узнать». Не к ним должна быть отнесена эта фраза летописца, а всего скорее к Романовым и Вельскому, которые действительно претерпели в царствование Бориса. И в самом деле никакой другой источник не говорит об участии Шуйских в борьбе против Бориса; напротив, о Романовых и Бельском