class="p1">— Вообще не жалуюсь, Федор Федорович, — уточнил Ершов. — Только вот семья. Она там, я тут… как-то не того.

Редактор резко оборвал:

— О семье после. Стихи пишешь?

— Пишу.

— Когда же?

— В свободное время… больше вечером, ночью, — ответил Ершов, полагая, что до редактора дошло, как Стебалов отпускает их с Жихаревым до срока, и теперь придется за это отвечать.

— Когда же, когда? — переспросил редактор, немного повышая голос.

— Я же говорю — в свободное…

Федор Федорович оборвал Ершова на полуслове:

— Где оно, твое свободное время? Откуда оно? Сегодня выпил, завтра похмелился… Муза-то, она ведь не дура: пьяных вряд ли посещает!

Кто-то, значит, сообщил редактору о выпивках. Оправдываться? Это было не в характере Ершова, и он молча смотрел в глаза редактору, будто загипнотизированный.

— Молчишь? — с легкой издевкой протянул редактор. — Хорошо хоть, не вывертываешься, как другие, вроде Жихарева — дружка твоего.

«Кто же это мог наябедничать?» — думал Ершов. Помолчав немного, тихо вымолвил:

— Чего же вывертываться? Сам собирался поговорить с вами, Федор Федорович.

— О чем? О пьянстве?

— О выпивках… Мне они самому осточертели.

— Зачем же со мной говорить, если они тебе осточертели? Их надо прекратить, и — немедленно! — Федор Федорович встал и, заложив руки за широкую покатую спину, медленно стал прохаживаться вдоль стены. Потом, остановившись и глядя в упор на Ершова, ворчливо добавил: — Осточертели! А сам с Жихаревым глушишь это зелье чуть не каждый день! Но с Жихаревым у нас будет особый разговор. А вот от тебя не ожидал я такой прыти, нет, не ожидал. Колхозник, можно сказать, от сохи или от молотка, это все равно, человек труда — и вдруг… Теперь понятно, почему у тебя стихотворный фельетон не вытанцовывается!

— Не поэтому, — угрюмо возразил Ершов. — Не такой уж я пьяница, как вы думаете. — Губы его передернула гримаса обиды. — Просто не умею.

— Оттого и не умеешь, что не о деле думаешь, а черт-те о чем! — холодно сказал Федор Федорович. — Если я чего-нибудь не умею, то стараюсь научиться. А ты? И не думаешь! Имей в виду, работник печати должен постоянно учиться… и моральный облик его небезразличен… Короче говоря, пьяницам в газете не место!

Ершов теперь был совсем не таким, каким приходил с Жихаревым к редактору в первый раз. Свои светлые усики он сбрил, волосы подстриг, и они уже не курчавились на затылке и за ушами. На ногах вместо черных ботинок желтые полуботинки с узкими носами. Кремовая рубашка с длинным голубым галстуком, новые из синего бостона брюки, хорошо отутюженные. Это был уже не деревенского вида простоватый и наивный парень, а вполне городской щеголеватый молодой человек.

Всем этим преображением Ершов обязан был Жихареву, заставившему купить и брюки, и рубашку с галстуком и постричься. «Ты должен выглядеть интеллигентом, а не деревенским жлобом!»

Федор Федорович, разумеется не подозревая об этом, заключил, что молодой его сотрудник видоизменился по собственному почину и вкусу. И теперь, окинув Ершова изучающим взглядом, он покачал головой и с неодобрением подумал: «Пижоном вырядился! А был ведь таким простым и симпатичным! Неужели я ошибся в нем? И это менее чем за месяц! Что же будет дальше? Пьет горькую, форсит, стихов не пишет… Или «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, в забавах суетного света он малодушно погружен»? Леший их знает, поэтов, что они за публика. Маркс считал, что с ними надо вести себя, как с детьми. И Ленин мирволил Демьяну Бедному. Однако хорошо дитя! — Редактор недружелюбно покосился на смиренно сидевшего Ершова. — Сажень ростом. Дитя, если шалит, отшлепать можно. А этого попробуй отшлепай! И что мне с ним делать? Искра-то божия в нем, кажется, есть. Попытаюсь наставить на путь истинный… И хотя поэты не любят морали — прочту! Пускай слушает, бабушке его черт! А не послушается — выгоню… Нам шалопаи не нужны!»

— Вот что, Ершов, — усаживаясь за стол и мрачно глядя на собеседника, серьезно и сухо заговорил редактор после длительной паузы. — Дальше так продолжаться не может. Разве тебя затем перевели в город, чтобы ты тут разлагался и терял облик трудящегося человека, становился каким-то деклассированным прощелыгой? Куда это годится? Чуть не каждый день тебя видят в «Маяке» в компании забулдыг и пьяниц…

Чистое, свежевыбритое лицо Ершова с золотистыми, как зернышки проса, веснушками на скулах и возле носа сохраняло удивительное спокойствие. И ни намека на протест или раскаяние! Только по яркому румянцу, выступившему на щеках, можно было догадаться, каких усилий стоило ему это спокойствие.

Но на румянец редактор как раз и не обращал внимания, и потому, все более возмущаясь, что парня «пробирают» и «учат», а он сидит как истукан, Федор Федорович наконец не выдержал:

— Что же ты молчишь, Ершов? Не согласен?

— Согласен, Федор Федорович. Потому и молчу, — упавшим голосом промямлил Ершов. — Все правильно вы говорите, как же можно не согласиться… Потому-то я и хотел к вам прийти… что понял и сам…

На этот раз редактор заметил, что голос молодого человека подрагивает. «Ага! Значит, переживает!» И тогда Ершов опять стал казаться симпатичным, как в первое посещение. «Боже мой! Он совсем еще мальчишка! Его учить да учить! Ведь и сами мы в такие годы не ангелами были!»

— Но я не пойму, зачем же ты хотел прийти ко мне, если сам понял? — смягченно проговорил Федор Федорович. — Что же я могу? Тут дело в тебе самом. Надо иметь волю к жизни… к труду… надо ненавидеть пьянство, как безумную и дикую растрату сил и времени, не говоря уже о деньгах!

— В том-то и дело, Федор Федорович, — сказал Ершов, — что одно время мне показалось, не смогу я оторваться от компании забулдыг, как вы сами их называете. Ну и решил было вернуться в Даниловку. Испугался, что пропаду тут. И хотел посоветоваться с вами.

Такое признание понравилось редактору.

— Это уже хорошо, что испугался! — совсем миролюбиво заметил он. — Ну, а потом испуг миновал? И пошла писать губерния? Так, что ли?

— Нет, не так! Просто понял: возвращаться домой мне нельзя… это было бы вроде бегства от опасности. И решил, что надо самому все перебороть… и взяться за ум.

— Тем лучше, — проговорил редактор. — Значит, оторвешься?

— Оторвусь! — уверенно пообещал Ершов. — Я же отлично понимаю: богема как чаруса… и цветисто и на вид красиво, так и манит к себе, а ступишь — и пропал… засосет.

— Что такое чаруса? Первый раз слышу.

— Болото. У нас тут таких нет. Я узнал, когда служил в армии.

— Ну что же! Если сам видишь, куда тебя может завести эта