на моей памяти уезжало в город на работу или учиться — и мало кто возвращался. Так может и со мной быть. И когда я вышел на шоссе и поднялся на пригорок, с которого, ты знаешь, видна вся наша Даниловка, остановился и оглянулся — у меня упало сердце. Утро было теплое, тихое. Солнышко еще не всходило. И я увидел избы, школу, парк, антенну над правлением. Увидел кузницу свою, ветряк, речушку нашу, вспомнил, как ты полоскала белье, пела, а мы с батей и Жихаревым возвращались на лодке, и мне захотелось вернуться и остаться в Даниловке до гробовой доски. Но тотчас понял, что такое желание неуместно. От малодушия! По-моему, Галя, надо всегда идти вперед, как бы ни было тяжело и трудно! Правда? И тебе рекомендую: не раздумывай приезжай осенью в город. Будем тут учиться вместе, набираться ума-разума. Я подал уже заявление на заочный. Я слышал, что ты помирилась с Илюшей и, возможно, выйдешь за него замуж, но все равно, по-моему, тебе надо учиться дальше. Родион Яковлевич как-то говорил нам с Петром Филипповичем, что Илья тоже собирается учиться. Вот вы вдвоем и приезжайте. Это было бы здорово! Мы тут организовали бы тогда настоящее землячество и даже что-нибудь вроде коммуны. Дело в том, что мне обещают квартиру из двух комнат. Одну из них мы с Наташей охотно уступили бы вам. Наташа у меня добрая, она не будет против. Напиши, как ты думаешь насчет этого.

Чуть было не забыл. Есть еще интересный факт, о котором хотелось рассказать тебе. По пути на станцию у меня была одна не очень приятная встреча. В двух километрах от Даниловки устраивается новый ток. От шоссе до него метров сто. Там уже был построен навес, подвезены веялки, молотилки, стоял шалаш для сторожа. Я знал, что сторожем назначен старик Травушкин. Знал от бати, который, между прочим, недоволен этим и собирался даже поговорить с т. Деминым.

И вот я иду и думаю, хорошо, мол, что время раннее, Травушкин меня не увидит и не остановит. В последние дни он что-то при всякой встрече липнул ко мне как смола. Заведет разговор, начнет хвалить председателя нашего, Петра Филипповича и даже колхозной жизнью восхищаться! «Легче, дескать, вольготней живется теперь народу, не то что в старое время. А ведь боролись же люди против артельной жизни, то-то дураки были!» И все в таком духе. Зачем, почему он мне все это говорил — до сих пор не пойму. Может, надеялся, что я передам его речи бате?

Иду — и вдруг слышу:

— Здравствуй, Алексей Васильич! Погоди-ка!

Заметил меня. Стало быть, уже не спал. Если бы позвал к себе, я отмахнулся бы и дальше: некогда, мол. А то сам ко мне спешит. Неудобно убегать от старика, стою, жду.

— В город, что ли? — спрашивает.

— В город.

— Слыхал, слыхал. Ты вот что… Найди-ка там Андрюху моего… он в ниверситете. Помогёт тебе в люди выйти. Поступишь в тот ниверситет и станешь, как Андрюха, ученым. А ученым деньги платят хорошие. Будешь паном жить, а не как иные — горб гнуть неизвестно за что.

Ну, что ему сказать? Пожилой человек и такой отсталый и глупый! Бесполезно разубеждать и спорить, слушаю молча. А он либо решил, что я согласен с его речами, и понес, и понес! Нахваливает Андрюху своего, какой он умный да образованный, образованней, дескать, прежних господ. Одно плохо — холостой до сих пор, хотя ему уже тридцать лет. Никак не найдет по себе невесты в городе. Тут беда, говорит, еще в том, что влюбился он в Галку Половневу… Она, конечно, девка хоть куда, но боюсь, говорит, что прозевает он. Кабы здесь все время находился, другое бы дело. Ты, говорит, Алексей Васильич, скажи ему, чтобы он не тянул, а приезжал поскорее да сватался. Может, пока еще не поздно.

Тут я не вытерпел.

— Поздно, Аникей Панфилыч! Они уже сосватались.

— Кто — они?

— Илья и Галя.

— Откуда знаешь?

— Знаю! — засмеялся я и пошел. — Спешу на поезд.

Может, я и не имел права так говорить о вас с Ильей, но сказал. Очень мне хотелось чем-нибудь огорошить старика. Хотя мне он никакого зла не сделал, я почему-то не люблю его. Наслышался, что ли, как он и его отец в старое время эксплуатировали и Петра Филипповича, и моего отца, и других.

И насчет этого факта ты тоже напиши, то есть действительно вы с Ильей помирились? Кроме того, сообщи, что есть интересного в нашем колхозе. Вообще мне хочется все время иметь связь с Даниловкой и знать, что там творится. Учти это в своих письмах и пиши подробней обо всем.

И еще вот что: Жихарев договорился с руководителем областного народного хора т. Масленниковым о тебе. Масленников пообещал принять тебя в хор, если у тебя окажется хороший голос. Он был в нашем отделе. Я ему сказал, что ты приедешь учиться в университет. По-моему, хор — хорошо, а главное, надо тебе учиться. А петь можно и в хоровом кружке при университете.

А пока до свидания! Привет Петру Филипповичу, и Пелагее Афанасьевне, и Васе вашему, и вообще всем-всем привет!

А. Ершов».

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

1

В дверь просунулась небольшая головка с пышной прической светлых волос.

— Ершов, к редактору!

И скрылась. Это секретарь редактора. Жихарев оторвался от рукописи, насмешливо посмотрел на друга:

— Что такое, Алеша? Ты что-нибудь натворил? По опыту знаю: вызов через секретаря — неспроста.

— Как будто ничего такого… Ты-то должен знать, я же все время с тобой — и на работе и с работы… Может, насчет квартиры?

— А-а! — протянул Жихарев. — Наверно, так оно и есть. Желаю успеха!

Он встал и, сделав левой рукой «открытый семафор», правой показал «путь свободен».

Стебалов, все время старательно писавший, вдруг уставился на Ершова. По-видимому, он что-то хотел сказать, но не решался. Махнув рукой, пробормотал:

— Ну ладно! Ступай, ступай! Придешь — расскажешь, в чем дело.

Когда Ершов вошел в кабинет, редактор кивком указал на стул. Он просматривал гранки, попыхивая синим дымом папиросы. «Наверное, опять о фельетоне в стихах», — подумал Ершов, разглядывая крупные костистые руки редактора, покрытые редкими темными волосами. Дочитав гранки, редактор снял свои большие очки, близоруко вгляделся в Ершова, слегка прищуриваясь, словно не узнавая его. Скороговоркой спросил:

— Как дела?

— Ничего, — ответил Ершов.

— Что значит — ничего? — отрывисто и сердито произнес редактор.