сняв лишь полуботинки, они, словно подстреленные, падали на кровати и тотчас засыпали. На другой день просыпались вялые, разбитые и оба вслух горько раскаивались, клялись друг другу, что это уже в самый наипоследний раз.

Ершов же при этом всегда вспоминал предостережение студентки Ольги насчет опасности быть втянутым в круг богемствующих, и ему становилось жутко. Именно все так и получалось, как она говорила! Но как вырваться из этого порочного круга? «Пропаду я тут! — с тревогой и страхом думал он иной раз. — От Жихарева мне теперь не отвязаться, а с ним нельзя не пить. Каждый раз он находит какой-либо благовидный предлог для выпивки, а я не могу сопротивляться. Характером, видать, слаб! Нет, назад, назад в Даниловку!» — восклицал он про себя, и его охватывала жгучая тоска по жене, дочурке, по своему селу. Чудилось, что только там он сможет опять жить хорошо, трезво, по-человечески. Помимо всего прочего, там же Галя Половнева.

Да, Галя! Вот кого ему недостает. Некому показать новые стихи, не с кем посоветоваться, несмотря на то что каждый день он встречается с писателями, журналистами, художниками. Сам он стесняется обратиться к кому-либо, а люди не догадываются послушать его. Он помнит, как о чудесном празднике, о вечере, когда большое собрание слушало его стихи. Но ведь по каждому новому стихотворению не будешь обращаться к собранию, да и мало новых стихов, очень мало! Кроме того, он нуждался в слушателе или читателе, который был бы душевно близок ему. Таких в городе пока не встречалось. Правда, первое время он пробовал читать Жихареву, почудилось, он может стать близким. Но, увы, скоро убедился, что ошибся. Обыкновенно, выслушав, Жихарев рассеянно бормотал:

— Гениально, Алеша, гениально!

Или приходил в беспричинный восторг:

— Замечательно! Это новое слово в советской поэзии! Но печатать не станут: не поймут!

И Ершов чувствовал, что восторг у друга не искренний, а хвалит, чтобы отвязаться.

Иногда стихотворение вполне удовлетворяло, по мнению Жихарева, требования печати, и он деловито произносил:

— Годится! Напечатаем в газете.

И стихотворение действительно печаталось.

Но Ершову нужны были не похвалы, не публикация. Ему хотелось, чтобы указывали на недостатки, всяческие слабости, на неправильные обороты речи, как нередко это делала Галя. Короче, Жихарев был не тем слушателем, в каком нуждался Ершов. Некоторые злободневно-политические стихи он показывал Стебалову, как бы отчитываясь ими за уход с работы раньше срока. Заведующий отделом тоже лишь восхищался. Вообще на обоих поэтов он смотрел как на какое-то чудо.

— Ловко! — потирал он свои маленькие ручки и радостно смотрел то на Ершова, то на Жихарева. — И как это у вас обоих получается — уму непостижимо! Я смолоду пробовал — ни черта не выходило из-под пера моего. Ну, пишите, пишите да помяните меня во царствии своем, когда станете знаменитыми!

Наверно, серьезную помощь можно было бы получить от Лубкова, судя по тому разбору, которому тот подверг в свое время тетрадки Ершова, но Лубков — человек слишком занятый, и Ершов не отваживался беспокоить его.

«Назад, назад в Даниловку! Там моя почва! Рославлев прав! Тут я засохну!» И рисовалось, как он снова работает в кузнице, беседует с Петром Филипповичем, с колхозниками, узнаёт, что творится в селе, а по ночам сидит над серьезными стихами. И часто видится с Галей, показывает ей все написанное…

Но… Галя ведь с осени приедет в город учиться!

Тогда напрашивался другой вывод: немедленно и резко порвать, разойтись с Жихаревым!

4

За время жизни в городе Ершов послал большое письмо Петру Филипповичу с подробным описанием, как и чем занимается, умолчав, разумеется, о выпивках. Послал две открытки жене, одну председателю колхоза. Хотелось написать еще Гале, но не решался. О чем написать, как написать? Что он скучает по ней? Но что она подумает? Влюбился, дескать, малый! Наконец нашелся предлог — на обе открытки жена не отвечала: «Напишу Гале, мол, так и так, узнай, в чем дело». Отпросился у Стебалова, пошел в редакционную библиотеку и написал такое письмо:

«Здравствуй, Галя!

Извини, что беспокою тебя. Дело в том, что я писал своей Наташе два раза, а она не отвечает. Если тебе не трудно, узнай, пожалуйста, в чем там дело, и сообщи мне: здорова ли Наташа и как чувствует себя Катюша. И еще у меня вот какая просьба: я буду присылать свои стихи почтой, а ты прочти их и сделай свои замечания. Я прошу об этом потому, что привык к твоим советам и тут мне их определенно недостает. Ведь в последний год ты была в какой-то степени соучастницей в моей творческой работе. Ты, возможно, станешь возражать. Не возражай, это так. Почти все, что мне более или менее удавалось, я показывал тебе. Выражаясь пушкинским языком, ты была как бы моей музой. Этого я тебе не говорил и, наверное, не сказал бы, а вот в письме признаюсь. И я благодарен тебе за то, что ты была правдива и никогда не скрывала своих истинных впечатлений.

Еще вот что: узнай, пожалуйста, о Жучке́, вернулся ли он домой? Я в тот раз поехал не с дневным, как обещался, а с утренним. Хотелось уехать без провожатых и без провожаний. Признаться, меня напугало обещание Дмитрия Ульяныча устроить мне торжественные проводы. Может, он и пошутил, но ты знаешь, что мог и в самом деле отмочить такое. Пригласил бы двух баянистов, собрал молодежь, речи начали бы произносить. Стать участником такой сцены у меня не хватило духу, и я вышел на рассвете и на станцию направился не по улице, а огородами, боялся попасться на глаза все тому же Дмитрию Ульянычу. Он же встает ни свет ни заря. Наташе я тоже не дал провожать меня, да ей и нельзя было уходить далеко от дома, дочка еще спала. И вот за мной увязался Жучок. Он провожал меня до самой станции. Скажу: «Жучок, пошел домой!» — а он отбежит в сторонку, и виляет хвостом, и смотрит таково умильно да грустно, аж у меня слезы навертывались. Пойду, а он снова за мной. И бредет поодаль с виноватым видом. А потом за поездом бежал больше километра. Боюсь, не пропал ли он? Наташе я писал дважды, а она ничего не отвечает. Наверно, некогда ей. Какое ни есть, а хозяйство.

Покидать Даниловку мне было трудно, гораздо трудней, чем когда уезжал на службу в армию. Тогда думал: «Отслужу — и снова домой». А теперь были мысли о том, что, возможно, навсегда расстаюсь, покидаю родимое село! Сколько