– Догадываюсь, – сказал я, – пришло время раскаяться и на цыпочках вернуться в конуру.

Сида это не развеселило. Его лицо было напряжено, взгляд затуманен. Молча мы вышли в коридор, миновали его и встали у верхней из ступенек, ведущих вниз, в гостиную. Тенор перестал кричать. Вернее, теперь кричали все. Хоровое ликование наполняло дом и сотрясало оконные стекла.

Мы немного постояли, давая глазам привыкнуть к темноте. Хор взбухал и опадал волнами, музыка переходила от сопрано к тенорам, от них к басам, от тех назад к сопрано, поистине радостная, до того радостная, что кровь пыталась ей вторить, подхватывая ритм. В висконсинской гостиной Лангов мы не раз пели шиллеровскую оду “К радости”; за пианино сидел Дэйв Стоун, рядом никого, кроме друзей, будущее – вызов, который мы примем, когда настанет время. Воодушевленный, я присоединился к хору и сошел по ступенькам, подпевая во весь голос.

Моему примеру никто не последовал. Мы с Сидом нашли стулья. Я замолчал. Лицо Салли, розоватое при свете камина, было печально. Чарити была лишь силуэтом в большом кресле. Безмолвно мы позволили радости излиться в пении.

Давние дела. Более благоприятные времена выросли поверх тех плохих военных лет и залечили раны, как трава и кусты лечат измордованную землю. Почему я вспомнил об этом плохом вечере, когда было столько хороших? Все прошло уже на следующий день – прошло бы в любом случае, даже если бы перспектива Дартмута не изменила общую атмосферу.

Я уверен сейчас – и был более-менее уверен уже тогда, – что она даже не понимала, что наказывает Сида за крушение своих надежд на его счет. Похоже, у нее возникла рационализирующая теория: ему нужна некая обязанность, какое-то полезное дело – мытье посуды! – которое убедило бы его, что он играет свою роль в мироздании. Что-то лежащее на нем одном, скромное, может быть, но его собственное, то, что он в состоянии взять на себя и исполнять. Звучит дико, но иные из ее идей как раз такими и были. Причем, по ее понятиям, эти идеи были абсолютно здравыми.

Он не нуждался во мне, чтобы устроиться после войны преподавателем. Почти каждый из десятков его друзей охотно помог бы ему, да он получил бы должность и без всякой помощи. Всего-навсего надо было написать какое-то количество писем и сообщить в них, что он ищет работу. Так что даже если бы я не знал о вакансиях у Стива Брамуэлла, Чарити все равно пришлось бы перестать сгущать краски, переживая поражение, и снова начать жить среди живых. Тем не менее они предпочли думать, что я оказал ему – оказал им обоим – громадную услугу. Если это и было так, то услуга заключалась не в том, что я нашел ему работу, а в том, что мое предложение побудило Чарити положить конец их самоизоляции и отказаться от своей позы гордого унижения.

В маленьком спартанском кабинете Сида, в этом тайном убежище мне стало душно и тягостно. Миновав пыльную полосу солнца у двери мастерской, я вышел на крыльцо. Скользящая дверь тяжело задвинулась, отгородив меня от инструментов, ожидающих использования, от остро наточенных карандашей, от блокнотов, лежащих в ожидании слов, от словаря рифм, повернутого корешком к стене, чтобы никто не увидел. С чувством избавления я двинулся дальше к Большому дому.

С веранды Большого дома видно многое из семейной истории. Бухта, которую тетя Эмили в свое время переплывала в обе стороны каждый день перед ланчем, – это семейный водоем, частное море. Мы сидим за столом, уставленным яркой керамикой с цветочными узорами, и смотрим через бухту на причал Эллисов, на их лодочный сарай и дальше – на видавший виды дом на фоне леса, сейчас принадлежащий Камфорт и Лайлу Листеру.

Наш разговор так же неизбежно, как наши взгляды, направляется вспять, в прошлое. Халли рулит им, явно стараясь уйти от неуютных тем, затронутых в мастерской Сида, и вернуть нам Баттел-Понд, каким мы его знали. Салли и я подтверждаем или дополняем, когда представляется возможность. Моу слушает со своей левантинской улыбкой, его зоркие понимающие глаза смотрят то на жену, то на нас, то опять на жену. Он слушает так, как антрополог, стараясь уловить сердцебиение примитивной культуры, слушает разговоры и сплетни жителей затерянной в джунглях деревни. У Моу и Салли есть нечто общее – что-то древнее, знающее, сочувственное, невозмутимое и в основе своей печальное.

Это не столько разговор, сколько цепочка воспоминаний, напоминаний, вопросов. Нас любя поругивают:

– Ну как вам не совестно. Пока я росла, Морганы и Ланги все время были одна семья, туда-сюда между Хановером и Кеймбриджем, а летом в полном составе тут. Потом вы берете и переезжаете в Нью-Мексико. Даже Ланг перестала появляться.

– Это моя вина. Мне надоели кеймбриджские зимы, а когда мы оказались там, трудно стало приезжать. А Ланг на Западном побережье, ее работа и работа Джима будут и дальше их там держать.

– Но у нее же бывает отпуск. Неужели она не хочет повидать старых друзей? Джима привезла сюда только раз – на нашу свадьбу. Я всегда думала о ней как о старшей сестре и хотела, чтобы наши дети росли вместе, как двоюродные, а они даже ни разу не встречались. Как поживает негодная эгоистка? Нравится быть банкиршей?

– Она аналитик ценных бумаг. У нее все хорошо. Любит работать, этого у нее не отнять. Похоже, неплохо получается. Зарабатывает больше Джима.

– Продала нас за грязные доллары.

– Да ладно тебе, Халли. Разве это улица с односторонним движением? Отсюда не дальше до Западного побережья, чем оттуда сюда. Ты могла бы приехать к ней в гости. Она будет очень рада.

– Но здесь родные места для всех нас! Не говорите мне, что стали шовинистически настроенным человеком с Запада.

– Я всегда был человеком с Запада. Новая Англия была дождливой интерлюдией.

Она до того возмущена, что мне приходится сдать назад.

– Беру свои слова обратно. Это не интерлюдия. Это было лучшее время нашей жизни.

– Лучше не будьте пропагандистом, рекламирующим солнечный свет. Что в нем такого, в этом солнце? Нет, вы знаете, эти места действительно и для вас родные! Вы двое всегда были в полном ладу с мамой и папой. Помню, как вы плавали на воскресные вечерние концерты, которые мама устраивала. Это было задолго до того, как ты увидел Баттел-Понд, Моу. На деревенском причале ставили проигрыватель и звукоусилитель, и все собирались в лодках и каноэ. Нам даже отсюда было слышно, если притихнем. Нас, детей, оставляли с Фло или кто там у нас был тем летом, мы смотрели, как вы вчетвером уплываете, и едва вы скрывались за мысом, мы переворачивали тут все вверх дном.

– Чарити об этом знала. Она считала, раз в неделю это вам полезно. Мне всегда было совестно, что из-за меня нам приходится плыть в неуклюжей старой лодке, но каноэ я бы перевернула, если бы попыталась в него сесть. Я очень любила эти концерты. Моцарт и Шуберт на воде, лодки покачиваются, время от времени шевельнется весло там или тут, а за спиной набирает силу закат. Твой отец тоже их любил. Надышаться не мог этими вечерами. Он наполнял закатом легкие. К тому времени, как музыка кончалась, уже было темно и прохладно. Мы с Чарити всегда заворачивались в эти алжирские бурнусы.