– Пожалуй. И все равно…

Моу передает мне бутылку, я наливаю. Он смотрит в окно, хмурится:

– Да где же она, глупая девчонка? Несет, что ли, эти яйца вместо курицы?

Но Халли не обращает внимания. Она смотрит на меня. Она настроена серьезно. Ей бы хотелось увидеть книгу о своих родителях.

– Халли, у тебя неверное представление о писательстве. Авторы книг понимают не больше, чем остальные люди. Они придумывают только такие сюжеты, где есть развязка, разрешение. Задают такие вопросы, на какие могут ответить. В книжках действуют не люди, а сконструированные персонажи. Что в романах, что в биографиях – безразлично. Я не в силах воспроизвести настоящих Сида и Чарити Лангов и уж тем более объяснить, что они за люди, а изобрести их – значит исказить то, чего я не хочу искажать.

– Я думала, художественная литература – искусство сотворения подлинности из фальшивых материалов.

– Конечно. А тут было бы сотворение фальши из подлинных материалов.

– Если вы этого не можете, то кто может?

– Не исключено, что никто.

– А вам это не мешает так, как мешает нам? Ведь должно. Они висят в воздухе, как неразрешенный аккорд. Какой-нибудь Моцарт должен спуститься, ударить по правильным клавишам и дать им покой.

– Какой-нибудь другой Моцарт, не тот, что перед тобой.

Я мог бы выдвинуть и другие доводы. Как сделать читабельную книгу из таких тихих жизней? Где то, за что хватаются романисты и чего ждут читатели? Где шикарная жизнь, демонстративное расточительство, насилие, неестественный секс, тяга к смерти? Где пригородные измены, половая неразборчивость, конвульсивные разводы, алкоголь, наркотики, погубленные уикенды? Где скорость, шум, уродство – все, что делает нас теми, кто мы есть, и заставляет узнавать себя в литературе?

Люди, о которых идет речь, остались от более тихих времен. Они всегда старались не шуметь сверх меры, умели держаться в стороне от индустриального уродства. Большую часть года они живут внутри университетских стен, остальное время – в зеленом саду. Ум и цивилизованная традиция ограждают их от большинства соблазнов, которые донимают и лишают покоя столь многих из нас, они не позволяют им вести себя опрометчиво и вульгарно, не дают совершать ошибки, поддаваясь страстям. Их детей восхищают родительская порядочность, доброта, способность сопереживать и понимать, их культура и добрые намерения. Но они и смущают собственных детей – смущают тем, что, несмотря на все, что они есть и что у них есть, несмотря на то, что в глазах большинства они идеальная пара, они труднодоступны, ненадежны, даже суровы. Они упустили что-то важное, и это по ним видно.

Почему? Потому что они такие, какие есть. Почему они так беспомощно неизменяемы? На этот вопрос пока что нет ответа – может быть, на него и нельзя ответить. За сорок лет без малого никому из них не удалось изменить другого ни на йоту.

И еще одно соображение – личное и тревожащее. Я их друг. Я уважаю и люблю обоих. Мало того, наши жизни так переплетены, что я не могу писать про них и не писать про себя и Салли. Способен ли я изобразить кого-либо из нас четверых без того, чтобы к портрету примешалась жалость? Amicitia – чистый родник. Слишком большая доля жалости в его воде может сделать ее непригодной для питья.

Наше чуточку неловкое молчание прерывает служанка – примерно двадцатая местная девушка, работающая летом в этом доме. На подносе у нее в руках электрический кофейник, кувшин с апельсиновым соком и миска с малиной. Она вставляет штепсель кофейника в розетку, торопливо уходит и тут же возвращается с ветчиной на блюде, нагретыми тарелками, печеньем и большим омлетом. Моу крякает и разворачивает салфетку. Халли начинает раскладывать пищу. Мы едим, и мне становится легче.

– Ну как, все в порядке? Что должно быть горячим, горячее? Что должно быть холодным, холодное? Клара не всегда идеально со всем справляется.

– Чудесно. Божественно.

– Солнце не бьет вам в глаза, Салли? Хотите, мы вас немного передвинем?

– Мне тут замечательно. Как всегда.

– И тем не менее вы взяли и переехали в Нью-Мексико.

– Я не от этого уехала.

– Я просто болтаю, не берите в голову. Даже если бы вы уехали именно от этого, кто бы мог вас винить? Здесь вас беда подстерегла.

– Беда?

– Полио.

– Я могла подцепить вирус где угодно.

– Мама все равно винит себя. Говорит, вас взяли в поход, когда у вас еще была анемия, когда вы еще не совсем оправились от родов. Она думает, если бы вас не переутомили, вы могли бы победить полиомиелит в зародыше – такое бывало.

– Ну, это глупости. Я чувствовала себя превосходно. Меня откармливали и окружали заботой все лето. А после того, как это случилось, они оба просто превзошли себя.

– Они говорят, это вы вели себя выше всяких похвал. Как вы выдержали езду на лошади и все последующее. Но что тут говорить – мы и сами вас знаем, мы вас видели все эти годы.

Я вижу глазами Халли всю эту цепочку лет – больше лет, чем она помнит себя. На всем протяжении ее младенчества, детства, отрочества, юности, учебы в колледже, замужества бедная Салли Морган перемещалась на костылях, нуждаясь в помощи, чтобы пойти в туалет, чтобы встать с кровати и даже со стула, – и вместе с тем не соглашалась ни на безнадежность, ни на беспомощность. Водит свою специально оборудованную машину. Путешествует – по крайней мере путешествовала до недавнего времени – по всему миру. Готовит, катаясь по кухне на своем высоком стуле на колесах. Делает все, кроме тяжелой домашней работы. И улыбается, полна приветливости, способна радоваться и радовать. Не жалуется, думает о других. Халли смотрит на нее влажными глазами. В них любовь и восхищение.

По заслугам. У меня у самого, бывало, увлажнялись глаза, когда я думал об этой женщине.

– Они тебе рассказывали, как они себя повели?

– Что вы имеете в виду? Когда?

– Когда я заболела. Я выбрала для этого наихудшее время из всех возможных. Они собирались возвращаться в Мадисон, дом мечты уже начали строить, и Чарити не терпелось приехать и самой за всем присматривать. Плюс трое детей младше пяти и ты в животике, хотя она еще не могла об этом знать. У нас не было работы, и они предложили нам этот дом на зиму. Они ни единого шанса не упускали проявить щедрость. И тут я заболеваю.

Она сидит очень прямо, забыв о еде. Глаза широко открыты, в них сияние. Сама мысль о том, как они себя повели, заставляет ее таять от благодарности и любви.

– Они отказались из-за меня от всего. Чарити поехала с нами в “скорой помощи” в Берлингтон, и когда я уже была в “железном легком” и до некоторой степени в безопасности, она и Ларри по очереди разговаривали со мной, не давали впасть в отчаяние, поддерживали во мне жизнь. Бедный Ларри, ему надо было нас содержать, и все, что у него было, это рецензии на книги по пятнадцать-двадцать долларов за штуку. Пока он сидел и наблюдал, как воздух то вкачивают в меня, то выкачивают, он пытался еще и читать, а когда приходила Чарити и заменяла его, он уходил к себе в комнату и пытался писать. Без нее он ничего бы не смог, а я уморила бы себя тревогами. Тем временем Сид погрузил всех детей, включая Ланг, в машину и отвез в Мадисон, а тетя Эмили покинула твоего дедушку, села на поезд и отправилась поддержать семью. Солидарность в действии!