Колебание.

– Что? – спрашивает Салли.

– Лучше не надо, – говорит Моу.

– Нет, они должны знать! Я это ненавижу, мне думать об этом невмоготу. Но она уже все подписала. Завещала свое тело банку органов клиники Хичкок в Хановере. Господи, я просто… я взорвалась, когда она мне сказала. Говорю: “Мама, ну кому нужна шестидесятилетняя почка или пара шестидесятилетних роговиц? Ты делаешь это из каких-то теоретических соображений. А для нас это будет пытка. Позволь своему бедному телу упокоиться с миром”. Но она сказала, что хочет быть добросовестной распорядительницей. То, что изношено, можно будет кремировать и вернуть земле, но то, что еще может быть полезно, надо предоставить нуждающимся.

В ее глазах слезы негодования. Наклоняет голову, подносит к губам кулак, потом поднимает глаза, смеется, качает головой. Салли со своего края тени смотрит задумчиво, как из пещеры.

– Она готовится всерьез.

– О да.

– Ну почему она не дала мне знать раньше! Мы должны были приехать месяц назад. Будь я на ее месте, она бы бросила все и приехала. Но ее письма звучали так, словно болезнь под контролем.

– Она знала с мая. Но была ремиссия – оттяжка времени, не более того. Она не хотела вас беспокоить.

– Она понимала, что я ничего не могу, – говорит Салли, горестно кривя губы. – Будь я на ее месте, она старалась бы за мной ухаживать. – Она разглядывает скомканную салфетку в руке, как будто не может сообразить, что это за предмет и как здесь очутился. Потом кладет ее на стол. – Когда можно будет ее увидеть?

– В любое время.

– У них будет ланч?

– Она почти ничего не берет в рот. Папа обычно просто ест сэндвич в полдень. Она сказала привести вас, когда отдохнете и поедите. – Она смотрит на часы. – У нас есть кое-какие дела перед пикником. Мы вас там оставим, а встретимся позже, на холме. Так что в любой момент, как только вы будете готовы.

– Мне надо сделать пару телефонных звонков, – говорит Моу. – Пожалуй, сейчас самое время.

Салли тянется за костылями и прислоняет их к высокому стулу. Моу вскакивает, но я сижу, потому что вижу, что она все еще в задумчивости и не готова двигаться с места. Я знаю, чем она занята. Она смотрит своим ровным взором на то, что мы до сих пор довольно успешно скрывали под мульчей ностальгии.

– Моу, иди, делай свои звонки, – говорит Халли, думая вслух. – Я тоже отлучусь, нужно пару слов сказать Кларе. Вы не против, если мы на несколько минут вас оставим?

– Конечно нет, идите, – говорю я. Салли молчит, сидя в жесткой позе и вперяясь в то, что ее гнетет, – в прошлое или в будущее.

Халли остановилась на полпути к двери, глядит в лицо Салли.

– Что-нибудь не так? Могу я помочь?

Салли поднимает глаза, огромные широко расставленные глаза на лице, туго обтянутом кожей. Слегка нахмуренный лоб разглаживается, линия щек смягчается, взгляд, который лишь секунды назад бил вперед, как дальний свет фар, теперь приглушен и опущен.

– Никто ничем не может помочь, – говорит она. – Так устроена жизнь.

Халли и Моу, которым ничего не остается, как пробормотать что-то в знак согласия, неловко медлят несколько мгновений и уходят. Мы сидим. Салли по очереди прикасается к глазам костяшкой пальца.

– Мне кажется, я надеялся проснуться и узнать, что это неправда.

– Похоже, времени осталось еще меньше, чем мы думали.

– Тяжело это принять, столько всего, что напоминает. Она так полнокровно живет. Она во всем, куда ни взглянешь. Обратила внимание на тарелки?

– “Кантагалли”, кажется.

– Да. Из Флоренции. Помнишь день, когда мы поехали с ней их покупать?

– Я была с вами?

– Конечно. Мы поехали на фабрику. Она брала один набор за другим. Потом они прибыли в Хановер в трех больших бочках.

– Не помню, но верю тебе.

– И правильно делаешь. Я ни одного часа не забыл из того года.

– Год без домашней работы.

– Не только, гораздо больше! Тот год был сплошной весной, даже когда шел снег. Я до сих пор, бывает, просыпаюсь, и в голове прокручивается это стихотворение Лоренцо Медичи. Помнишь? То, которому учат всех туристов:

Quant’ è bella giovinezza

Che si fugge tuttavia[78].

Она качает головой.

– Да, юность улетела, но в том году мы были юными – это был второй год у нас. Первый – Мадисон. До него все было какое-то серое, а после надо было стиснуть зубы и держаться. У тебя так же или нет? Но в том году во Флоренции мы были юными. Юность не привязана к хронологическому возрасту. Это время надежд и счастья.

– Che si fuggono[79], – говорю я и, не желая усиливать ее уныние, добавляю: – Ты не первая, кто нашел там юность. Помнишь у Гете? Kennst du das Land, wo die Zitronen blühen[80]? И Мильтон. Когда ему становились невыносимы английские зимы и английская политика, знаешь, что он делал? Брал в рот оливку и вспоминал Италию.

– Мне даже не нужна оливка, – говорит Салли.

Однажды на обеде в Кеймбридже у меня вышел воображаемый спор с социологом Питиримом Сорокиным, рассуждавшим о социальной мобильности, которая продвигает индивидуума вверх. Он назвал ее “вертикальной перистальтикой в обществе”. Выражение ему явно понравилось; он решил, что проявил изобретательность и меткость.

Я готов был признать, что он, родившийся в простой семье в глухом российском селе и ставший членом Совета Российской республики и личным секретарем премьер-министра Керенского, больше знает о социальной мобильности, чем я. Я мог выводить обобщения только из своего ограниченного опыта, а источником моего скепсиса по поводу того, что к нему не принадлежало, были три мартини. Но его метафора мне не понравилась, и я вполголоса сказал даме, сидевшей слева, что социологам следовало бы придерживаться семантически обеззараженного лексикона и оставить метафоры тем, кто умеет с ними обращаться.

Перистальтика, сообщил я упомянутой даме или еще кому-то, это ритмичные сжатия участков трубки – например, кишки, – заставляющие содержимое трубки перемещаться по ней. Сорокин уподобил общество трубке, а индивидуума содержимому, которое она перемещает. Индивидуум, сказал я, сам играет кое-какую роль в собственном продвижении, и оно не всегда происходит ритмично.

И к чему это определение – “вертикальная”? Человек – прямоходящее животное, и любая перистальтика у него вертикальна, если не предполагать – для чего нет никаких оснований, – что он лежит.