– Не скажу, что этот вопрос не дает мне спать ночами. Я эгоистически сосредоточен на нашей vita nuova[89]. Пью за Джона Саймона Гуггенхайма!

Мы выпили за Джона Саймона чаю “Бигелоу”.

– Как-то вы легко ко всему относитесь, мистер Морган, – промолвила Салли.

– Компенсирую, как могу, этой легкостью постоянную тревогу и подавленное настроение у женщины, с которой живу.

В ее глазах возник вопрос: он что, серьезно? Она решила, что нет. Теплая, щедрая улыбка зародилась на ее лице и начала им овладевать. “Это у нее прошло”, – сказала она. И ровно в тот момент над Беллосгуардо поднялся край солнца, и розоватый луч ударил в комнату сквозь дверь террасы. Салли, подушки, изголовье, стена, putto в углу потолка – все зарделось. Салли поставила чашку на прикроватный столик и сердито посмотрела на меня.

– Почему ты там? Как мне тебя поцеловать, если ты так далеко?

Я подошел, наклонился и получил поцелуй.

– Знаешь, что я решила? – сказала она. – Я буду примерной женой-помощницей. От завтрака до ланча ни слова не пророню каждый день. Буду сидеть молчком, читать, учить итальянский, а ты будешь работать.

– Целое утро? Не получится. Была бы с нами миссис Феллоуз…

– Я могу научить Ассунту. Мы можем ей немножко приплачивать.

– Я не буду совсем уж недосягаем. В каких-нибудь десяти шагах – ну в двенадцати, если на террасе.

– Нет, я не собираюсь к тебе обращаться. Ты будешь писать книгу, которая им всем покажет, чтó ты мог сделать уже давно и сделал бы, если бы на шее не висел жернов. После ланча мы часок будем спать – все равно тут до трех везде закрыто. А после трех – напитываться Флоренцией. У Чарити на три страницы список музеев, церквей, фресок и поездок.

– У Чарити? Мне казалось, мы для того купили “фиат”, чтобы они не ощущали ответственности за нас.

– Они не будут ее ощущать. Но разве это значит, что мы не можем ничего делать вместе?

– Конечно, не значит. Но давай не будем к ним привязаны. Ведь так здорово чувствовать себя свободными. Внутри расписания Чарити иной раз тесно. Что у нее на сегодня?

– Только наш урок итальянского в пять. А перед этим они поедут забирать Халли из Поджо Империале[90].

– Забирать? Они только что ее туда отдали.

– Ничего не вышло. Ей там плохо. В Американской школе будет намного лучше.

– Всем, кроме Чарити, это было ясно заранее. Ты пыталась ее предостеречь – я слышал. И все-таки она поступила с бедной Халли точно так же, как ее мать поступила с ней самой в Париже. И что тогда сделала Чарити? Просто сбежала. Кому-нибудь следовало бы ей рассказать о людях, которые не желают извлекать уроки из прошлого.

Салли засмеялась.

– Она говорит, она извлекла урок. Говорит, он в том, что ее мать была права. Якобы она гораздо больше получила бы от Франции, останься она там, куда ее отдали. И она, мол, надеялась, что Халли проявит больше здравого смысла, чем она.

– Она до того невероятна, что это восхищает даже. Ей полезно время от времени глотать горькие пилюли. Она с достоинством проглотила эту?

– Она не унывает совершенно. Сделала попытку, и она не удалась. Значит, надо попробовать что-то другое. Она даже видит здесь своего рода шутку над собой. Но ей по-настоящему жалко Халли. Девочке наверняка было тяжко: ни слова по-итальянски, все кругом чужие.

– А знаешь, хорошо бы устроить так, чтобы Ланг приехала сюда на Рождество.

– Мне казалось, ты считал, что это слишком дорого обойдется.

– Может быть, стоит это сделать, как бы ни было дорого.

– Ты знаешь, – сказала Салли, – Италия благотворно на тебя действует. Давай это устроим. Ей тут страшно понравится. И нам будет хорошо. И Халли. С подружкой ей будет веселее.

– Пусть покажет Ланг Поджо Империале. – Я встал. – Давай свожу тебя в уборную и сяду за работу.

– Отлично. Но не рано ли, чтобы печатать? Можешь побеспокоить соседей по коридору.

– Пожалуются – перестану. Но если я хочу воспламенить воображение читателей, единственный способ – тереть изо всех сил слово о слово.

Так что я, когда пришло время завтрака, сидел за пишущей машинкой – трудился вовсю, сидя спиной к утру и лицом к пустой стене. Возможно, я приобрел эту привычку в котельном отсеке на Моррисон-стрит; так или иначе, я лучше видел то, что у меня в голове, не имея ничего отвлекающего перед глазами. Я писал про буран в Нью-Мексико, и снег валил густо, занося дороги, скапливаясь у глинобитных стен и на подоконниках, беля хвою кедровидных сосен и можжевельника… тут в дверь постучали.

– Permesso?

– Avanti[91].

Дверь открылась, и вошел Сильвано – плечо приподнято, на плоско подставленной ладони поднос, белые перчатки. Он всегда их надевал, подавая пищу, чтобы скрыть свои натруженные, потрескавшиеся руки. Его утренняя улыбка, мягкая и усталая, тоже была при нем. Наделяя своим buon giorno[92] Салли в постели и меня в халате и шлепанцах, но со снежными хлопьями Нью-Мексико на плечах и волосах, он опустил поднос на стол, освещенный утренним солнцем. С симпатией посмотрел на машинку со вставленной бумагой и корзину, уже до половины наполненную смятыми страницами.

– Sempre lavoro[93], – сказал он. Он делал вид, что считает, что я работаю больше него, но сочувствие, выраженное этими словами, распределялось между нами обоими. Sempre lavoro, без дураков. Сильвано жил за городом, в Скандиччи, где каждое утро до шести садился в битком набитый автобус, в котором стоя трясся сорок минут. Приехав в “Веспуччи”, первые полчаса мыл мраморный вестибюль, подметал тротуар и протирал дверные ручки. В семь тридцать начинал подавать завтрак обитателям пятнадцати номеров. Затем – уборка кухни и заднего двора, где некоторые из нас держали свои машины, оберегая их от auto topi[94], которые раздевали до шасси любой автомобиль, оставленный на ночь на улице. Около полудня он получал несколько минут, чтобы сесть на кухне и поесть. Потом опять надевал белые перчатки и разносил ланч.

После ланча, надеюсь, у него, как у всех, наступала недолгая сиеста – надеюсь, но не уверен, потому что он всегда был готов сделать, что нужно, по звонку. Во второй половине дня пылесосил коридоры, исполнял мелкие поручения, драил другие латунные части. Если кто-нибудь хотел чаю или другого напитка, он прерывал свое текущее занятие, надевал перчатки и подавал, а потом уносил чашки, стаканы или рюмки и возвращался к недоделанному делу. Если signora[95] или ее дочь Альбароза должна была отлучиться от стойки с телефоном, Сильвано звали на подмену. В семь вечера – снова белые перчатки, ужин. К девяти он был готов сесть на автобус и отправиться к себе в Скандиччи.