На веранде опять появляется девушка, взгляд вопросительный, и Халли жестом дает ей знать, что ничего не нужно. Все внимание Халли и Моу обращено на Салли, прямую на своем прямом жестком стуле. Она словно в трансе, поток ее отрешенной речи прерывается лишь когда ей надо перевести дыхание. Если бы я снимал фильм про Дельфийский оракул, лучшей кандидатуры на роль пифии, чем Салли в таком состоянии, я не мог бы найти.

– Из “железного легкого” смотришь на все по-иному. Я была страдающим овощем, ничем больше. Пошевелить могла только головой, но способность тревожиться нисколько не потеряла. Я тревожилась из-за своего ребенка, тревожилась из-за несчастного Ларри, умирающего на ходу. Тревожилась из-за дома Чарити, который по моей милости после всех приготовлений строили без нее. Тревожилась из-за Сида в доме, полном детей, из-за бедного беспомощного мистера Эллиса, оставленного в Кеймбридже без попечения. Тревожилась из-за колоссальных и все растущих счетов, тревожилась, поправлюсь ли я настолько, чтобы оправдать эти расходы на меня. Когда по нам ударил ураган тридцать восьмого года, я тревожилась, что пропадет электричество и я не смогу дышать, и были минуты, когда я чуть ли не желала этого. Но потом смотрела в зеркало и видела либо Ларри, наполовину спящего над книгой, либо твою мать с ее улыбкой. Ты унаследовала эту улыбку, Халли. Она – чудесный дар. В ней есть жизнь. Она светила на меня и прогоняла мысль о смерти.

Она прерывисто, толчками переводит дыхание. Мы все молчим. Моу, не спуская глаз с лица Салли, слепо нащупывает кофейную чашку.

– Она и наши счета оплатила – просто пошла в контору и все уладила, дальнейшие счета попросила присылать ей. Ларри был расстроен, но, боже мой, какой груз она с нас сняла! Он уговорил ее взять с него за это долговое обязательство, а позднее за новые крупные суммы, которыми она нас выручала. Мы годы и годы выплачивали этот долг, и всякий раз, когда мы посылали несколько сот долларов, они реагировали так, будто мы какой-то образец честности, будто это неслыханное дело – возвращать большие деньги, взятые взаймы.

– Я никогда об этом не слышала. Похоже на маму, похоже.

– На них обоих. Он посылал мне письма, полные новостей, и смешные стишки, и фотографии Ланг, и тон был такой, точно это невесть какая привилегия – заботиться о куче детей, когда у тебя начало семестра. Почти ежедневно что-нибудь, чтобы меня подбодрить. Потом, когда врачи сказали, что наилучший шанс хотя бы частично восстановить владение мускулатурой – это Уорм-Спрингс, мы почувствовали, что идем ко дну, возможностей для этого не было никаких. Не забывай, что продолжалась Депрессия, не было ни пособий по безработице, ни бесплатных медицинских услуг, ничего. У Ларри и работы-то не было. Но Чарити и Сид просто кинулись на помощь. Сказали: “Да! Поезжайте, сколько бы это ни стоило. Не тревожьтесь о стоимости”. И Ларри повез меня в Джорджию, и поначалу я была страшно угнетена. Ноги не действовали, с кистью одной руки тоже было нехорошо, и у людей вокруг дела обстояли так же плохо или хуже, по ним я могла представить себе свою будущую жизнь. Терапия отчасти была ничего, переносима, но в чем-то она оказалась такой грубой и жестокой, что я чуть не умерла. Например, тебя ставили на ступальное колесо с перилами, чтобы ухватиться, и давай, пытайся идти. Сзади стояла медсестра, держала тебя за пояс, но если ты падала, она этому не препятствовала. Их не заботило, они некрепко держали. Мы все падали. Потом я узнала, что они вели себя так нарочно, чтобы закалить нашу волю. Либо ты стиснешь зубы, будешь принимать любые неудачи, переносить любые падения и все равно пытаться и пытаться – либо у тебя никогда ничего не улучшится, они это знали. Я была так обескуражена, что постоянно плакала, и Чарити, когда об этом узнала, снова бросила своих и приехала. Когда меня ставили на ступальное колесо, она была рядом, помогала мне, подбадривала. Заставляла меня пытаться, пытаться, пытаться. Без костылей я так ходить и не начала, но в других отношениях стала лучше владеть своим телом. Там был мальчик лет семнадцати из Чикаго, в старших классах отличный спортсмен, очень милый юноша. Они поднимали его и пытались заставить, понуждали к усилиям, но он ни в какую. Просто висел, губа прикушена, по лицу текут слезы. Он так ничего и не смог, и через некоторое время его отправили домой. Он не один год мне писал. С тех пор постоянно в инвалидном кресле.

Отрешенный голос умолкает, отрешенные глаза начинают воспринимать окружающее. Мигнув, Салли обводит стол ошарашенным взглядом, в котором извинение смешано с вызовом. Издает полузадушенный смешок, похожий на икоту. Мы не произносим ни слова. Наверняка Халли и Моу никогда еще не слышали от Салли таких страстных, прочувствованных излияний. Да и я не слышал, по крайней мере на людях, – разве только иногда в постели, когда она пробуждалась от какого-нибудь сновидения и обнаруживала, что по-прежнему в плену у своей беспомощной плоти.

– Так что судите сами, кто тут вел себя выше всяких похвал. Я была всего-навсего искалеченным существом, надо было заставить его снова захотеть жить. И они заставили – Чарити в первую очередь, но и он тоже. Я должна была жить из благодарности хотя бы.

Девушка опять выглядывает и, увидев кивок Халли, начинает собирать тарелки на поднос. Салли, ссутулив узкие плечи, сидит в напряженной позе, глаза опущены, дыхание неровное. Руки – полусжатая в кулак сверху, – сложены на коленях, освещены солнцем. Ступни покоятся на металлической перекладине стула, на них тоже падает солнце. А лицо в тени, подвижной и изменчивой из-за движения листвы наверху.

– Мне стыдно. В последние годы мы не были так близки, как раньше. Я позволяла себе раздражаться тем, как она всегда стремилась командовать. Я считала, она тиранит всю вашу семью. Я и сейчас так считаю. Но я не должна была забывать даже на минуту, какой чудесной, альтруистичной подругой она была. Должна была проявить минимум великодушия и простить то, над чем, я знала, она была не властна. Мы расстались почти так, будто и не подруги, и прошло восемь лет.

Она сидит неподвижно. Только взгляд перемещается, на мгновение останавливаясь на каждом из нас. Усилием воли прогоняет напряжение из губ и щек; архаическая улыбка греческих скульптур силится вернуться. Но что-то в ней противится безмятежности. Внутри, под заново обретаемым покоем, есть какой-то нерасслабившийся мускул, он вносит в выражение ее лица толику жесткости. Она поднимает глаза и смотрит на Халли.

– Расскажи мне поподробнее, как она. У нее боли? По ее письмам не могу судить.

– Если они есть, она, конечно, о них молчит. Но вряд ли. Рак желудка считается менее болезненным, чем другие разновидности. Хотя он, разумеется, дал метастазы, сейчас уже по всему телу. Ближе к началу лета Дэвид на всякий случай давал ей уроки медитации: контролировать боль путем самовнушения. Не знаю, прибегала ли она к этому. Но знаю, что не принимала никаких обезболивающих. Категорическое нет.

– Еще бы. Помню, когда она рожала Дэвида, она отказалась даже от эфира. Хотела все испытать. Думаю, она не боится. Я права?

– Абсолютно. Она невероятна. На днях мы разговаривали, и кто-то – по-моему, Ник, он еще был здесь, – на секунду забылся, ведь шел совсем-совсем обычный семейный разговор, и спросил ее, как она будет голосовать в ноябре. Знаете, что она ответила? Посмотрела на него, вскинула брови на свой манер, глаза просто танцуют, можно подумать, какой-то веселый секрет сейчас выложит, и говорит: “Неявка”. Мы прыснули, не могли удержаться. Да, вы совершенно правы. Она хочет все испытать и не намерена допустить, чтобы ей недодали. Вы знаете, как она любит все планировать. Вот она и это планирует тем же способом. Она как хореограф, каждый шажок продумывает. Даже…