Дверь в туалет первого этажа была в коридоре, который вел от переднего входа мимо лестницы на кухню. Из гостиной этот коридор не просматривался. Миновав туалет, я прошел до конца и открыл дверь кухни.

Сид, стоявший у раковины посреди хаоса, обернулся. Вокруг него все поверхности были загромождены тарелками, мисками, кастрюлями, сковородками, молочными бутылками, дуршлагами, шумовками и мусором. Хороший повар пачкает массу посуды, особенно если не ему ее мыть. За дверью музыка переходила от пианиссимо к фортиссимо. Сид нахмурился:

– Что такое?

– Решил помочь тебе немного.

Сама идея возмутила его.

– Да ну тебя! Твое место там. Я сам все сделаю. Уходи.

Я открыл холодильник и убрал масленку с маслом, бутылку с молоком и полкочана салата. Смахнул с разделочного стола в бумажный пакет очистки и стал искать мусорное ведро. Сид взял меня за руку.

– Это моя работа. Возвращайся и слушай.

– Я им не нужен, чтобы слушать музыку.

– Чарити съест тебя с потрохами.

– Отравится.

Я увидел переполненную мусорную корзину и запихнул в нее пакет. На дверце духовки висели кухонные полотенца. Я вытащил одно и принялся вытирать тарелки, которые Сид ставил на сушилку. Он попытался выхватить у меня полотенце.

– Послушай, – сказал он. – Я буду тебе очень благодарен, если ты уйдешь. Я к вам присоединюсь через несколько минут.

– Вместе мы справимся вдвое быстрей.

Он отпустил полотенце. Несколько секунд стоял хмурясь. Потом пожал плечами и снова повернулся к раковине, полной мыльной пены.

– Ты плохо себя вел? – спросил я. – Что ты сделал, чтобы получить трехлетний наряд на кухню?

– Не трехлетний. И это честное соглашение.

– Чем оно отличается от наказания?

Остро и в первый миг обиженно посмотрев на меня искоса, он поднял брови и плечи и коротко усмехнулся.

– Думаю, оно и есть наказание.

– За что?

Пожатие плечами. Еще один взгляд искоса.

– За общий непрофессионализм.

Я вытирал посуду и ставил на разделочный стол.

– Объясните, профессор.

Сид опять усмехнулся, глядя в черное окно над раковиной так, будто что-то за ним привлекло его внимание. Провел кончиком языка по верхней губе.

– Я доказал, что не могу отбить мяч, брошенный питчером из высшей лиги.

– Чушь собачья. Просто бейсбол отменили из-за плохой погоды.

– Тем не менее. – Его руки замерли в мыльной воде. – Поражение похоже на кислые щи, знаешь ты это? Постоянно напоминает о себе отрыжкой: эгегей, как ты там? А теперь иди обратно и дай мне доделать дело.

– Будь добр, – сказал я, – заткнись ко всем чертям.

Он покорился, и работа у нас двинулась. Стопки чистых тарелок росли, столы вытирались, настала очередь кастрюль и сковородок.

– Я потому, помимо прочего, пришел сюда, что хочу с тобой поговорить, – сказал я. – Сейчас молодежь опять пойдет учиться. С войны вернется бравый Джонни наш. Колледжи снова начнут нанимать преподавателей.

Он поднял взгляд, но ничего не ответил. Я увидел в его лице презрение.

– Мы с заведующим английской кафедрой в Дартмуте были в одном отделе Управления военной информации, – продолжил я. – Он только что вернулся в Дартмут. И уже ищет людей.

Нет реакции.

– Если ты не прочь опять взяться за преподавание и выкинешь из головы эту дурь насчет своего непрофессионализма, я могу замолвить за тебя слово.

Теперь он уже смотрел на меня по-настоящему, его руки в жирной воде не двигались. Презрение ушло из его лица – его вытеснило что-то близкое к ужасу. Несколько секунд он глядел на меня, потом досадливо вернулся к работе.

– Рабский труд, конечно, – сказал я. – Без шансов на повышение, по крайней мере сейчас. Они будут защищать свой старый контингент и нанимать новых на открывающиеся вакансии.

– Кем? – спросил Сид. – Ассистентами?

– Большей частью. Но не тебя. С твоим опытом ты не должен соглашаться ни на что ниже младшего доцента. Тебе полагалась бы должность старшего, но это не получится.

Некоторое время он чистил металлической губкой дно медной кастрюли. Потом подержал кастрюлю под струей горячей воды, смывая черные ошметки и обнажая чистую красноватую медь. Положил кастрюлю на сушилку вверх дном.

– После висконсинской катастрофы я мало на что могу рассчитывать. Уж точно не на Дартмут.

– Еще как можешь, было бы желание.

– Я только что напомнил тебе: я не могу отбивать мячи в высшей лиге.

– А я сказал, что это чушь собачья. Ты отобьешь любой мяч.

– С чего ты взял, что у меня есть шанс?

– С того, что я уже говорил про тебя с Брамуэллом.

– Говорил?

– Два раза. Он весь в поисках. За последние три года очень мало было защищено диссертаций. Внезапно спрос на этом рынке превысил предложение. Если ты хочешь вернуться к преподаванию…

Он вовсю трудился над дуршлагом. В гостиной музыка гремела, проникаясь страстью.

– Ты Брамуэллу все про меня сказал?

– Не утаил ни одной постыдной подробности.

– И он все равно считает, что у меня есть шанс?

– Тебе подать надо, – сказал я сердито. – Помнишь, как ответил старый Макчесни в здешней лавке на вопрос Салли, когда в лесу поспеет земляника? “Пущай зацветет сперва”. Ты должен вести себя как человек, который хочет получить работу. Надо послать ему письмо и автобиографию.

– И если пошлю, думаешь, есть шанс?

– Если пошлешь, ты принят, – ответил я. – Он, наивная душа, полагает, что ты будешь находкой. Для той должности, что он дает, так оно и есть.

Он стоял неподвижно, глядя на меня сквозь пар, поднимающийся от раковины. Его глаза начали расширяться, губы поджиматься, вертикальные складки на щеках углубились, улыбка стала шире.

– Ах ты шельма, хитрюга, – заговорил он. – Морган…

Дверь столовой распахнулась. В кухню ввалилась музыка. На пороге стояла Чарити. Она оглядела стопки вытертых тарелок, чистые столы, вымытые сковородки, посмотрела на Сида, чьи руки были в воде, на меня с преступным полотенцем в руках. Кровь бросилась ей в лицо.

– Вот оно что! – сказала она.

– Мы уже заканчиваем, – начал Сид. Адресатом была закрывающаяся дверь.

Мы молча доделали нашу работу. Он вытер руки, я повесил мокрое полотенце к другим, на дверцу духовки. В гостиной драматический тенор выкрикивал в густеющую мглу: “Freude… Freude[77]…”