Первый тревожный звонок прозвучал, когда мы вошли в дом с веранды с бокалами хереса в руках и увидели Барни, которому тогда было десять или одиннадцать, сидящего за столом. Чарити покинула нас в дверях и быстро двинулась к нему.

– До сих пор не доел?

– Я не могу это есть.

– Еще как можешь. Будешь сидеть, пока… Нет, иди, пожалуй. Иди к себе в комнату. Выбрасывать не буду, позавтракаешь этим.

Она взяла стоявшую перед ним тарелку. Другой рукой подняла его на ноги и подтолкнула к кухне. Прежде чем за ними закрылась дверь, я увидел его унылые, отведенные в сторону глаза, его худое лицо с острым подбородком. Сид весь ушел в разжигание огня в камине. Салли и я промолчали.

Через минуту Чарити вернулась и, сияя через большую комнату своей фирменной сердитой улыбкой, принялась смахивать со стола оставшиеся после Барни крошки и накрывать его на пятерых взрослых.

– Овощи! – сказала она. – Можно подумать, я ему отраву даю.

– Бедный Барни, – сказала Салли. – Я и сама в детстве не любила овощи. А где другие дети?

– Наверху в детской, играют в канасту.

– А Барни нельзя? – спросила миссис Феллоуз. – Может быть, я просто… Если вы мне разрешите…

– Нет, – отрезала Чарити. – Он знает, что ему следует делать. Если захочет, проблема может быть решена за три минуты.

Ужин, который Чарити приготовила сама, был великолепен: четыре блюда, бордо, пылившееся у них в погребе, должно быть, еще со времен до падения Франции. Мы согрелись душой, было очень много смеха. Я старался избегать разговоров о войне и о Вашингтоне: и та и другая тема могла вызвать у Чарити приступ раздражительного и, я чувствовал, иррационального пацифизма. Сытые и довольные, мы долго просидели за кофе.

Потом Чарити встала и объявила, что теперь мы переходим к камину, садимся и слушаем музыку. У них появилась новая запись бетховенской Девятой под управлением Тосканини, они ее еще не слушали – берегли для этого дня. Что-то радостное, чтобы отпраздновать. Она имела в виду – отпраздновать нашу встречу, и мы были обеими руками за. Однако победе в Европе было всего несколько недель, война на Тихом океане могла кончиться в любой момент. Для торжества были и другие поводы, кроме тех, о которых Чарити хотелось говорить.

Отлично, здорово, сказали мы. Но Девятая идет довольно долго, может быть, сначала вымоем посуду?

Миссис Феллоуз, проворно встав, предложила свои услуги: за весь день ей и палец о палец не дали ударить, и теперь она хочет, чтобы мы пошли слушать свою музыку, а она управится с посудой в один миг.

– Нет, – сказал Сид, и Чарити, напряженно улыбаясь, подхватила:

– Миссис Феллоуз, вы у нас гостья, а в этом доме гостям не позволяют мыть посуду.

– Но у вас же нет прислуги!

– Сид вымоет.

– Сид? – переспросил я. – Нет, Сид и я – мы вдвоем. Гордость не позволит представителю клана Морганов рассиживать в свое удовольствие, в то время как хозяин дома, засучив рукава, моет посуду, запачканную из-за моргановского присутствия. У вас, дамы, три варианта на выбор. Либо немного подождать с музыкой, либо разрешить мне помочь с посудой после музыки, либо слушать музыку без приятного общества джентльменов.

– Ты пустомеля, – сказала мне Чарити. – И никакую посуду ты не моешь. Могу, если хочешь, отдать в твое ведение проигрыватель. А посуду моет Сид.

– Почему мне нельзя, а он обязан?

– Потому что такое у нас соглашение. Так у нас заведено с тех пор, как наша последняя прислуга вернулась к себе в деревню. Я готовлю, он убирает со стола и моет.

Я обратился к Сиду:

– Скажи, что это не так.

Он ответил, что это так. И непрофессионалам в кухню вход запрещен.

Салли и миссис Феллоуз переводили взгляд с одного лица на другое, улыбались – старались найти приемлемый выход из положения.

– Может быть, просто оставим посуду на потом? – спросила Салли.

По лицу Сида можно было предположить, что этот вариант ему подходит, но затем он посмотрел на Чарити и увидел по ее изменившемуся лицу, что нет, все-таки не подходит.

– Нет, я лучше вымою до того, как там все присохнет.

– Тогда пропустишь музыку, – сказал я. – Будешь отсечен от нашей бурной радости. Кроме шуток, я хочу помочь. Я настаиваю.

– Настаивай сколько угодно. Тебе не разрешается, – сказала Чарити. – Девятая симфония там, на верху стопки.

Сид молча поднялся и начал ставить тарелки на поднос. Чарити сняла со свеч нагар. Салли, которая не участвовала в споре, потому что помощи в мытье посуды при всем желании оказать не могла, говорила мне глазами, чтобы я заткнулся и уступил. Так что я подошел к ней, помог ей встать и, поскольку в столовой было теперь довольно темно, придерживал ее, пока она, наклонившись, застегивала фиксаторы. Людям, не чувствующим своих ног, нужно их видеть, иначе они, если нагнутся, могут потерять равновесие.

Я перенес ее стул в гостиную к камину, она проковыляла к нему на костылях и села. Чарити уютно свернулась в большом кресле. Миссис Феллоуз стесненно проговорила, что сходит наверх проведать детей, и, несмотря на возражения Чарити, ушла. Сид с тяжело нагруженным подносом толкал спиной качающуюся кухонную дверь.

– Ну, давайте теперь просто радоваться, – сказала Чарити. – Эта жуткая война почти кончена, и вы опять у нас.

Я поместил пластинки на устройство автоматической смены, но все еще колебался.

– Вдвоем мы управимся с посудой за десять минут. А потом сможем все сидеть и радоваться.

– Сид не несчастен, – сказала Чарити. – Не думай, что он там роняет слезы в лохань. Кончит – придет. Так у нас заведено. Такое соглашение.

Как там сказано у Теннисона? “Не им ответ давать. Вперед, не рассуждать”[76]. Я нажал кнопку. Механическая рука поднялась, повернулась на оси, мгновение помедлила и бережно опустилась. Пошли трески, затем – подрагивающие голоса скрипок под строгий аккомпанемент струнных и духовых, который быстро перешел в музыкальный крик. Чарити потянулась и погасила торшер. Мы сидели при свете камина под взглядами железных сов. В конце темной столовой виднелся светящийся контур закрытой кухонной двери.

Вообще-то я с восхищением отношусь к Девятой симфонии, но в тот вечер она показалась мне помпезной, напыщенной. Я не мог толком слушать: из головы не шел Сид на кухне, подчиненный и ненужный, разжалованный в судомойки. И почему? Потому что Чарити установила порядок и была слишком негибкой, чтобы его изменить. Или же она наказывала Сида за что-то.

Чем дольше я сидел в каминной полумгле, тем досаднее мне становилось. Когда кончилась первая пластинка и устройство, щелкнув, заменило ее на вторую, я встал. Было слишком темно, чтобы видеть лица, но я заметил, что и Чарити и Салли повернули головы и смотрят на меня. Я поднял палец – мол, на минутку – и вышел на цыпочках.