Разжигая беспорядки в преддверии мобилизации, Ленин в самом деле допустил серьезные просчеты. Он не понимал, насколько сильны российские органы правопорядка, и не подозревал о патриотической солидарности своих соотечественников. В леворадикальной критике правильно подмечено, что революционное и рабочее движение в столице, после того как Германия 1 августа объявила войну Российской империи, переживало сильнейший спад и на время совсем заглохло[576]. Особые обстоятельства объявления войны Германией, вероломное (с российской точки зрения) предательство тевтонских соседей вызвали во всех слоях населения единодушный и мощный патриотический порыв, который стер сословные и партийные границы и побудил рабочих военной промышленности грудью встать за народ и отечество. Не оправдались ни ожидания крайних левых, собиравшихся встречать немецкие войска в Петербурге в сентябре или позже, ни предполагаемые рассуждения графа Витте и германского посла о революции одновременно с началом войны. Напротив, весь русский народный организм с надеждой и доверием сплотился вокруг фигуры монарха, увы, плохо подготовленного к своим руководящим задачам в этой войне.

Развязывая стачечное движение на родине в тот момент, когда ей грозило нападение центральных держав, Ленин, еще в декабре 1913 г. отмахнувшийся от постановления МСБ о единстве российской социал-демократии как от неосуществимого[577], теперь ставил себя вне Социалистического Интернационала и на практике. Его действия только с виду формально легитимировались решениями международных социалистических конгрессов, выступавших против войны. И только благодаря этой формальной видимости Ленин мог найти одобрение у западноевропейских социалистов. VII конгресс Интернационала (Штутгарт, 16–24 августа 1907 г.) похвалил российское повстанческое движение во время русско-японской войны, признав за тогдашней массовой борьбой социалистов России и Польши достойную цель «остановить войну, развязанную царизмом, положить ей конец и вынести из кризиса свободу народов и пролетариата России»[578]. При всем уважении к достижениям социалистических и демократических сил в революции, в отношении большевиков это было предвзятое и одностороннее суждение. Острый дефицит полной информации (в том числе незнание об использовании большевиков японским Генштабом), тенденциозное внимание к сведениям лишь от некоторых участников (к меньшевистской критике Московского восстания никто как следует не прислушался) привели руководителей центрально- и западноевропейских партий, с учетом их традиционной глубокой враждебности к царскому деспотизму и некритичного восприятия устаревшей картины России, нарисованной Марксом, к столь обобщенной оценке первой русской революции. По тем же причинам часть из них безоговорочно приветствовала июльское стачечное движение 1914 г. Так, центральный орган СДПГ в передовице от 28 июля 1914 г. под заголовком «Война или мир? Слово народу!» писал: «Наши р у с с к и е товарищи достаточно резко дали царизму понять свое мнение, и они зададут ему жару, если он захочет очертя голову, как в Восточной Азии, ринуться в еще худшую военную авантюру [разрядка в тексте. — Е. И. Ф.]»[579]. В день решающего для социал-демократической фракции Рейхстага заседания 3 августа «Форвертс», занявшая проправительственную позицию, вопреки немногим справедливо предостерегающим голосам в собственной фракции и партии[580], свернула на «борьбу с царизмом», превознося предполагаемую ведущую роль российского пролетариата в деле его свержения: «…как рьяно именно русский рабочий класс берется теперь за поставленную ему историей задачу, свидетельствуют последние недели. Только позавчера пресса сообщила, что в 35 городах России началась революция».