Но Нарцисс был скор. Он уже сидел в машине и заводил двигатель, когда к двери подошла Лори. Бун обнял ее за плечи – прикосновения тени (растекавшейся за ним дымом) оказалось более чем достаточно, чтобы смести любой еще цепляющийся страх перед переработанной плотью. Более того, она поймала себя на фантазиях, каково будет трахаться с ним в этой конфигурации; раскрыться для тени и для зверя в сердце тени.

Машина уже была у дверей, визжа тормозами в облаке собственных газов.

– Вперед! – сказал Бун, толкая Лори в дверь, пока тень покрывала тротуар, чтобы затруднить вражеское зрение. И вовремя. Выстрел выбил заднее окно, пока она заскакивала в машину; за ним последовал град камней.

Бун уже сидел рядом и хлопал дверью.

– Они поедут за нами! – сказал Нарцисс.

– Ну и пусть, – был ответ Буна.

– В Мидиан?

– Это уже не секрет.

– И то правда.

Нарцисс вдавил педаль – и машина была такова.

– Мы приведем их в ад, – сказал Бун, когда в погоню пустился квартет машин. – Если туда они так торопятся.

Голос существа, которым он стал, был гортанным, но последовавший смех – смехом Буна, словно всегда принадлежал этому зверю; веселье восторженней, чем хватало места в простом человеке, наконец-то нашло свои предназначение и лик.

1

Даже если он больше никогда не увидит такого дня, как сегодня, думал Эйгерман, то ему не на что будет пожаловаться Господу, когда тот наконец призовет пред Себя. Сначала Бун в цепях. Затем – младенец на руках перед камерами со знанием, что наутро лицо Эйгермана будет на передовицах всех газет страны. А теперь это – великолепный вид Мидиана в огне.

Это была идея Петтина, и чертовски удачная: вылить зажженный бензин в стоки одной из гробниц, чтобы выкурить все, что засело под землей, на свет. Вышло лучше, чем кто-либо из них ожидал. Как только дым сгустился, а огонь распространился, врагу не осталось ничего другого, кроме как лезть из своего гадюшника на открытый воздух, где божье солнце развеяло великое множество в два счета.

Но не всех. Некоторым хватило времени подготовиться к выходу и защититься от света любыми отчаянными средствами. Их изобретательность проявилась впустую. Пожар ограничили: ворота под охраной, стены под наблюдением. Не в силах сбежать в небо на крыльях, закрывая головы от солнца, они возвращались в пекло.

В других обстоятельствах Эйгерман не позволил бы себе так открыто любоваться зрелищем. Но твари не были людьми – уж это казалось очевидным даже с безопасного расстояния. Это поганая стервятина – один другого гаже, – и он не сомневался, что сами святые бы рассмеялись, увидев, как их одолели. Ведь осаживать дьявола – спорт самого Господа.

Но это не могло длиться вечно. Скоро наступит ночь. Тогда сильнейшая защита против врага уйдет за горизонт, и ход событий может переломиться. Придется на ночь оставить погребальный костер и на рассвете вернуться, чтобы вырыть выживших из их щелей и добить. Когда стены и ворота оберегаются крестами и святой водой, возможности побега до зари невелики. Он не знал, что за сила усмиряет этих чудовищ: огонь, вода, свет, вера – все вместе или какая-то комбинация. Не суть. Его касалось только то, что сила, способная их растоптать, в его руках.

Крик с холма оборвал нить размышлений Эйгермана.

– Прекратите немедленно!

Это был Эшбери. Похоже, он стоял слишком близко к огню. Лицо потемнело, запеклось в поту.

– Что прекратить? – завопил в ответ Эйгерман.

– Эту бойню.

– Не вижу никакой бойни.

Эшбери был в паре метров от шефа полиции, но все равно ему приходилось перекрикивать шум снизу: какофонию уродов и пожара, время от времени перемежавшуюся более громкой какофонией, когда жар ломал плиты или рушил мавзолеи.

– У них же нет ни шанса! – орал Эшбери.

– Так и задумано, – заметил Эйгерман.

– Но ты же не знаешь, кто там! Эйгерман!.. Ты не знаешь, кого убиваешь!

Шеф ухмыльнулся.

– Отлично знаю, – сказал он с выражением в глазах, которое Эшбери видел лишь у бешеных псов. – Я убиваю мертвецов, что тут плохого? А? Отвечай, Эшбери. Разве неправильно помочь мертвецу улечься в землю и оставаться мертвым?

– Там же дети, Эйгерман, – ответил Эшбери, тыкая пальцем в сторону Мидиана.

– О да. С глазами как фары! И зубищами! Ты видал зубы у этой падали? Это дети дьявола, Эшбери.

– Да ты выжил из ума.

– Что, не хватает мужества поверить, да? Да ты вообще не мужик!

Он шагнул к священнику и схватил за черную рясу.

– Может, ты больше похож на них, чем на нас, – сказал он. – В этом дело, Эшбери? Услыхал зов природы, да?

Эшбери вырвал балахон из хватки Эйгермана. Тот треснул.

– Ну ладно… – сказал он. – Я пытался урезонить тебя. Если твои палачи такие богобоязненные, может, их остановит божий человек.

– Оставь в покое моих людей! – сказал Эйгерман.

Но Эшбери уже сбега́л по холму, а его голос разносился над гомоном.

– Хватит! – кричал он. – Сложите оружие!

Точно перед главными воротами он был на виду немалого числа из армии Эйгермана, и, хотя редкий горожанин – если вообще хоть кто-то – входил в церковь с самой свадьбы или крещения, сейчас они послушались. Им нужно было какое-то объяснение того, что показал последний час; того, от чего они с радостью бежали бы, но какая-то потребность, которую они с трудом считали своей, удерживала у стены – с молитвами из детства на устах.

Эйгерман знал, что их преданность условна. Они подчинялись не из любви к закону. Они подчинялись, потому что больше боялись отступить на глазах у напарников, чем своего дела. Они подчинялись, потому что не могли стряхнуть интерес, наблюдая, как беспомощные создания рассыпаются в труху, – подобно тому, как когда прижигаешь муравьев лупой. Они подчинялись, потому что это проще, чем не подчиняться.

Эшбери мог их переубедить. Со своей рясой, со своим подвешенным языком. Если и не остановит их, то все равно испортит день.

Эйгерман вынул пистолет из кобуры и последовал за священником вниз по холму. Эшбери видел, что он идет; видел оружие в руке.

Но только повысил голос.

– Бог этого не хочет! – кричал он. – И вы этого не хотите. Вы не хотите невинной крови на руках.

Священник до самого конца, думал Эйгерман, – швыряется обвинениями напропалую.

– Заткни рот, пидор, – заорал он.

Эшбери и не подумал; не сейчас, когда слушатели ели у него с рук.

– Это не животные! – говорил он. – Это люди. И вы убиваете их только потому, что вам велит этот ненормальный.