Но Серебряные Пальцы уже был там и глотал пули, как витаминки.

Оставшись без защиты и зная, что не пробудет в вертикальном положении дольше нескольких секунд, Кормак завыл.

2

Костенбаум дежурил перед пятой камерой. Он получил жесткий приказ. Что бы ни случилось за дверью в сам участок, он должен оставаться на посту, обороняя камеру от любого нападения. Что он и собирался делать, сколько бы там ни вопил Кормак.

Затоптав сигарету, он отодвинул заслонку в двери камеры и заглянул в глазок. За последние несколько минут убийца сдвинулся – мало-помалу отползал в угол, словно преследуемый пятачком слабого солнечного света, падавшего из крошечного окошка высоко над ним. Дальше деваться некуда. Он был зажат в углу, погрузившись в себя. Не считая движения, выглядел он точно так же, как и все это время: развалиной. Неопасным для других.

Внешность, разумеется, обманчива; Костенбаум слишком долго носил форму, чтобы оставаться наивным на сей счет. Но еще он за милю узнавал сломленного человека. Бун даже не поднял глаз, когда Кормак издал еще один вскрик. Просто следил краем глаза за ползущим светом и трясся.

Костенбаум захлопнул окошко и обернулся к двери, через которую войдут напавшие на Кормака – кем бы они ни были. Они найдут его в полной готовности, вооруженным до зубов.

Долго размышлять о своей последней линии обороны не пришлось: выстрел вышиб замок, а с ним и половину двери, и воздух наполнился дымом. Костенбаум стрелял вслепую, увидев, что на него кто-то прет. Человек отбросил винтовку, которой снес дверь с петель, и уже поднимал руки, блеснувшие, когда устремились к глазам Костенбаума. Полицейский замешкался настолько, что успел заметить лицо нападавшего – такое, какому место под бинтами или под шестью футами земли, – и только потом выстрелил. Пуля попала в цель, но не замедлила того ни на йоту, и не успел он выстрелить второй раз, как его прижали к стене, а мясная рожа застыла в миллиметрах от его лица. Теперь он слишком хорошо видел, что же блестело в руках. В дюйме от зеницы его левого ока завис крюк. Второй был у паха.

– Без чего обойдешься? – спросил преступник.

– Не стоит, – раздался женский голос до того, как Костенбаум успел выбрать между зрением и половыми признаками.

– Разреши, – сказал Нарцисс.

– Не разрешайте ему, – пролепетал Костенбаум. – Пожалуйста… не разрешайте.

Теперь показалась женщина. То, что на виду, казалось вполне нормальным, но он бы не поставил деньги насчет того, что у нее под блузкой. Наверняка сисек больше, чем у суки. Он в руках уродов.

– Где Бун? – спросила она.

Ни к чему было рисковать яйцами, глазом или чем угодно еще. Они найдут пленника и без его помощи.

– Здесь, – он показал глазами на пятую камеру.

– А ключи?

– У меня на ремне.

Женщина забрала у него связку.

– Который? – спросила она.

– Синяя бирка, – ответил он.

– Спасибо.

Она прошла мимо к двери.

– Погодите… – сказал Костенбаум.

– Что?

– …пусть он меня отпустит.

– Нарцисс, – сказала она.

От глаза крюк удалился, но тот, что у паха, задержался и все еще колол.

– Нужно действовать быстро, – сказал Нарцисс.

– Знаю, – ответила женщина.

Костенбаум услышал, как распахнулась дверь. Оглянулся и увидел, как она вошла в дверь. Когда повернулся обратно, его встретил кулак в лицо, и он свалился на пол с челюстью, сломанной в трех местах.

3

Кормак пережил тот же заключительный удар, но уже падал, когда его нанесли, так что, вместо того чтобы прочно лишить его сознания, кулак всего лишь оставил в тумане, который полицейский быстро стряхнул. Он пополз к двери и вскарабкался на ногу, хватаясь руками. Потом вывалился на улицу. Шум машин, возвращавшихся с работы домой, уже затих, но движение в обоих направлениях сохранялось, и одноногого полицейского, похромавшего на середину улицы с поднятыми руками, вполне хватило, чтобы траффик с визгом стал.

Но пока водители и пассажиры выходили из пикапов и машин, чтобы прийти ему на выручку, Кормак почувствовал, как отложенный шок от самовредительства отключает организм. Слова доброжелателей доносились до помутненного разума тарабарщиной.

Он думал (надеялся), что кто-то сказал:

– Я схожу за стволом.

Но не мог быть уверен.

Он надеялся (молился), что непослушный язык сказал им, где искать преступников, но в этом был еще менее уверен.

Впрочем, пока кольцо лиц вокруг меркло, он осознал, что его истекающая нога оставила след, который приведет к нападавшим. И потерял сознание с чувством исполненного долга.

4

– Бун, – сказала она.

Его оголенное по пояс землистое тело – в шрамах, без соска, – содрогнулось при звуке имени. Но головы он не поднял.

– Ну же, поторопи его.

Нарцисс был в дверях и таращился на пленника.

– Пока ты орешь, ничего не получится, – сообщила она. – Оставь нас ненадолго, а?

– Времени на потрахушки нет.

– Просто проваливай.

– Ладно, – Нарцисс поднял руки в шутливой капитуляции. – Я ушел.

Он закрыл дверь. Теперь остались только она и Бун. Живая и мертвый.

– Вставай, – сказала она.

Он лишь вздрогнул.

– Ты встанешь или нет? У нас мало времени.

– Тогда оставь меня, – сказал он.

Она проигнорировала его просьбу, но не тот факт, что он нарушил молчание.

– Поговори со мной, – сказала она.

– Тебе не надо было возвращаться, – сказал он с сокрушением в каждом слове. – Рискуешь ни за что ни про что.

Не этого она ожидала. Может, гнева за то, что бросила его на поимку в «Зубровке». Даже подозрений из-за того, что пришла с кем-то из Мидиана. Но не это бубнящее сломленное создание, свалившееся в углу, как боксер, который провел на десяток боев больше, чем мог. Где же тот, кого она видела в гостинице, – менявший порядок собственной плоти у нее на глазах? Где небрежная сила; где аппетит? Он едва ли мог поднять голову, не говоря уже о том, чтобы поднять мясо ко рту.

В этом и беда, внезапно поняла она. То запретное мясо.

– Я все еще чувствую его вкус, – сказал он.

Сколько стыда в голосе; человек, которым он был, в отвращении к существу, которым стал.

– Ты не можешь нести ответственность, – сказала она. – Ты не владел собой.

– Теперь владею, – ответил он. Она видела, как ногти впились в мускулы рук, словно он пытался себя сдержать. – И не собираюсь себя отпускать. Буду ждать здесь, пока меня не вздернут.