– Что-то вы запыхались, отец.

Эшбери понял, кто ему звонил; тот не нуждался в представлении.

– Эйгерман.

– Угадал с первого раза. Что поделываешь?

– Я бегал.

– Хорошая идея. Грязные мыслишки выйдут вместе с потом.

– Что понадобилось?

– А как ты думаешь, что мне понадобилось? Священник, конечно.

– Я ничего не сделал.

– Не это я хочу услышать.

– Я не буду платить, Эйгерман. Бог простил мне мои грехи.

– Речь не об этом.

– Тогда оставь меня в покое.

– Не вешай трубку!

Эшбери вмиг заметил внезапную тревогу в голосе Эйгермана.

– Так-так, – сказал он.

– Чего?

– У тебя проблемы.

– Может, у нас обоих.

– То есть?

– Я хочу, чтобы ты гнал сюда побыстрее, и прихвати, что там у тебя из крестов и святой воды.

– Зачем?

– Просто поверь.

Эшбери рассмеялся.

– Я больше не на твоих побегушках, Эйгерман. Меня ждет паства.

– Сделай это ради нее.

– О чем ты толкуешь?

– Ты же проповедуешь о Судном дне, верно? Ну, в Мидиане к нему готовятся полным ходом.

– Кто?

– Не знаю кто и не знаю зачем. А что я знаю – на нашей стороне не помешает Бог, и ты единственный священник, что у меня есть.

– Разбирайся сам, Эйгерман.

– По-моему, ты не понял. Я тут не ебаные шутки шучу.

– Не буду играть в твои дурацкие игры.

– Я серьезно, Эшбери. Не придешь по своей воле, я тебя заставлю.

– Я сжег негативы, Эйгерман. Я свободный человек.

– Я сохранил копии.

Молчание со стороны отца. Затем:

– Ты поклялся.

– Я соврал, – был ответ.

– Ты сволочь, Эйгерман.

– А ты носишь кружевные трусики. Так когда тебя ждать?

Молчание.

– Эшбери. Я задал вопрос.

– Дай мне час.

– У тебя сорок пять минут.

– Пошел ты.

– Вот что мне нравится: богобоязненная дама.

3

Должно быть, жара, подумал Эйгерман, когда увидел, как много человек Кормак и Холлидэй согнали за какие-то шестьдесят минут. От жары у людей всегда свербит: то тянет блудить, а то убивать. И Шир-Нек – это Шир-Нек, здесь не выйдет блудить, когда захочешь, так что сегодня возрос спрос на стрельбу. Снаружи на солнце стояли двадцать человек и три-четыре бабы за компанию; плюс Эшбери с его святой водицей.

За этот час из Мидиана поступило еще два сообщения. Одно – от Томми, которому было приказано вернуться на кладбище и помогать Петтину сдерживать врага до прибытия подкрепления, второе – от самого Петтина, уведомившего, что один из обитателей Мидиана предпринял попытку побега. Улизнул через главные ворота, когда его сообщники провели диверсию. Суть диверсии объясняла не только почему Петтин заходился кашлем во время рапорта, но и почему они не смогли снарядить погоню. Кто-то поджег покрышки машин. Огонь быстро сожрал транспорт, включая радио, по которому передавался отчет. Петтин как раз объяснял, что больше новостей не будет, когда радиоволны замолчали.

Эйгерман держал эти сведения при себе из страха, что они остудят чей-нибудь пыл на предстоящее приключение. Убийство – это хорошо, но он сомневался, что сейчас было бы столько готовых к выезду, если бы стало общеизвестно, что некоторые сволочи готовы дать отпор.

Когда конвой выдвинулся, он посмотрел на часы. Оставалось, дай бог, два с половиной часа света перед тем, как начнут сгущаться сумерки. Три четверти часа до Мидиана, что оставляло час с тремя четвертями на то, чтобы разобраться с мразью, пока на стороне врага не оказалась ночь. Достаточно долго, если действовать организованно. Лучше относиться к этому, как к обычному шмону, решил Эйгерман. Выгнать сволочей на свет и посмотреть, что будет. Если они развалятся по швам, как твердил ссыкло Томми, то других доказательств, что эти мерзости от лукавого, судье не понадобится. Если же нет – если Деккер врал, Петтин снова на наркотиках, а все это глупости, – то он найдет, в кого еще пострелять, и проездят они не впустую. Можно попросту развернуться и всадить пулю зомби в пятой камере; человеку без пульса, с кровью на лице.

Так или иначе, день кончится слезами.

1

Зачем нужно было просыпаться? Зачем приходить в себя? Нельзя ли просто тонуть и тонуть, все глубже в ничто, где она нашла укрытие? Но там ее не хотели. Она неохотно вышла из этого состояния и погрузилась в привычную боль жизни и смерти.

Мухи пропали. Хоть что-то. Она поднялась на ноги, тело ее не слушалось – посмешище. Попытавшись стряхнуть грязь с одежды, услышала голос, звавший ее по имени. Похоже, очнулась она не по своей воле. Кто-то ее звал. На одну жуткую секунду ей показалось, что голос принадлежит Шерил; что мухи преуспели в своем деле и свели с ума. Но когда голос раздался второй раз, она приписала его другому имени: Бабетта. Ее звала девочка. Отвернувшись от кухни, Лори взяла сумку и начала выбираться через обломки на улицу. С тех пор как она ее пересекла, освещение изменилось; минули часы, пока она боролась со сном. Наручные часы, разбитые при падении, отказывались говорить сколько.

На улице все еще было жарко, но пекло полудня давно ушло. День подходил к концу. Сумерки не заставят себя ждать.

Лори двинулась вперед, ни разу не оглянувшись на ресторан. Какой бы кризис реальности ни одолел там Лори, голос Бабетты вывел ее из него, и она на удивление воспряла духом, словно что-то прояснилось в том, как устроен мир.

И она поняла, что именно, даже не задумываясь. Какая-то важная частичка – сердце, голова или все сразу – примирилась с Мидианом и тем, что в нем водилось. Ничто в склепах не казалось столь мучительным, как встреченное в сгоревшем здании: одиночество тела Шерил, вонь подбирающегося гниения, неизбежность. На этом фоне чудовища Мидиана – преображающиеся, переиначивающиеся послы завтрашней плоти и напоминания о вчерашней, – как будто несли множество возможностей. Разве не позавидовала она способностям, увиденным у тех созданий? Умение летать; преображаться; знать состояние созданий; презирать смерть?

Все, чему она завидовала или чего вожделела в собственном роде, теперь казалось никчемным. Грезы об усовершенствованной анатомии – лицо из мыльной оперы, тело с разворота, – отвлекали обещаниями истинного счастья. Обещаниями пустыми. Плоти не удержать гламур, глазам – свой блеск. Скоро они обратятся в ничто.