Однако они пришли в истинный восторг, рассматривая мой дружеский шарж в полном восхищении. Тут из открытой двери поманил меня Валентин, поймавший где-то секретаршу.

Да уж…

Теперь к ней совершенно не подходило слово «идеальная».

Вся ее стройная фигура как-то обмякла, скукожилась, она сутулилась и поднимала левое плечо. На ногах у нее теперь были не дорогие стильные «лодочки», а старые босоножки без задников и… конечно, вы можете мне не поверить, но на чулках от пятки ползла петля наверх.

Говорила же я, что у меня взгляд художника, сразу могу увидеть все, особенно мелкие детали.

И пятно на юбке, очень заметное – не то от горчицы, не то от яичного желтка.

А на лице у нее не было абсолютно никакого выражения – просто чистый лист. Однако, когда она перевела взгляд на меня, в глазах у нее что-то отразилось. Она вспомнила меня, потом, видно, мысленно махнула рукой и отвела глаза. В общем, передо мной была не женщина, а руина. Казалось, вот сделает она еще пару шагов – и рассыплется на куски.

Ну, подумаешь, трагедия, любимый мужчина оказался подлецом и вором. Я вон с мужем пятнадцать лет прожила в законном браке, а он меня на улицу выгнал. Мужчины, они такие…

В конце концов, она может носить Роману передачи и оплачивать дорогого адвоката. Но что-то мне подсказывает, что она не станет этого делать.

И у меня тут же пропало желание ее рисовать в виде робота. Потому что теперь робот получится старый, проржавевший насквозь и выброшенный на свалку за ненадобностью.

Секретарша молча открыла нам дверь, я проскочила приемную, где заметила беспорядок и пыль. Но это было ничто по сравнению с тем, что творилось в бывшем кабинете Романа.

Вот там был полный кавардак. Ящики стола выдвинуты, бумаги валялись на полу, диван отчего-то стоял посредине комнаты, занавески провисли.

Книги на стеллаже стояли вперемежку, кое-как, однако том «Нюрнбергские механические игрушки» оказался на месте. Я с трудом подняла его и увидела за ним цифровое табло.

Как я уже говорила, у меня фотографическая память, так что пароль я вспомнила без труда.

Тайник открылся, картина была там.

Я развернула туго скрученный холст. Вот он, старый дом с башенкой. Краски слегка поблекли, но это была моя картина.

Но теперь, после всего, что произошло, я вдруг подумала, что смогу нарисовать ее… нет, возможно не лучше, но по-другому.

– Ну, в жизни ваша картина гораздо лучше, чем на фотографии! – Оказалось, что Валентин стоит у меня за спиной.

А я всматривалась в картину – но видела не ее, не ту картину, которую я написала много лет назад, не ту, которую украли с выставки, а ту, которую я еще только собиралась написать.

Собиралась написать?

Но зачем? Вот же она – эта картина…

Но я поняла, что за прошедшие дни со мной что-то произошло.

Все эти годы, пятнадцать лет замужества, возня с хозяйством и детьми, отвратительное поведение мужа в конце, да и раньше-то он не слишком хорошо ко мне относился, – так вот все это сошло с меня как сухая луковая шелуха. Все силы и желания, вся творческая энергия, все, что было у меня когда-то и ушло, как вода в песок, все это теперь вернулось, как будто не было этих пятнадцати лет.

Я ничего не забыла, но все отошло далеко на задний план.

Я изменилась – может быть, так подействовала на меня золотая карусель. Теперь я видела мир вокруг гораздо ярче, чем прежде, а главное – гораздо глубже. Я видела души предметов, души домов и деревьев и чувствовала, что могу передать эти души на холсте. Передать так, чтобы они, эти души, раскрылись для других людей…

А для начала…

Я поняла, что для начала должна написать этот дом заново, чтобы запечатлеть его душу, душу Дома с башенкой, дома, которого больше нет…

Я что-то говорила Валентину – кажется, невпопад, что-то отвечала, но думала о другом – о том, чтобы скорее оказаться дома, чтобы скорее начать работать…

Я поняла, что такое одержимость искусством, одержимость настоящего художника.

И наконец, я поняла, что со мной произошло.

Я нашла золотую карусель, таинственную мечту своего детства, – и вместе с ней нашла себя, свою подлинную сущность.

Правда, саму карусель я отдала тому, кто имеет на нее больше прав – но при этом что-то главное осталось у меня… осталось во мне. И я не должна, не имею права упустить этот шанс. Не имею права зарыть в землю неожиданно доставшийся мне дар…

Не помню, как я добралась до дома.

Помню только, что Маруся метнулась ко мне в прихожей – но тут же испуганно взвизгнула и отскочила, почувствовав мое странное, непривычное состояние.

Я натянула холст на подрамник, поставила его на мольберт, разметила свинцовым карандашом.

Взяла на кисть немного желтого кадмия и набросала на холсте контур дома.

Работалось мне легко, старый дом как будто сам возникал на холсте, оживали его детали. Мне почти не приходилось сверяться со своими старыми этюдами, все, казалось, само проступает сквозь молочный туман времени, обрастая деталями.

Мазок за мазком я наносила на холст охру и сурик, кадмий и умбру, берлинскую лазурь и сиену…

И с каждым новым мазком старый дом вырастал на холсте, проступал сквозь него во всех деталях, во всех мельчайших, знакомых только мне подробностях. И вместе с ним проступало мое прошлое – трогательное, нежное, волшебное.

Я снова была маленькой девочкой, заблудившейся в большом мире взрослых. И снова большой, громогласный человек с окладистой бородой, от которого пахло зимой, и старыми книгами, и пряностями, и новогодней елкой, взял меня за руку и привел в удивительную комнату.

И снова на столе кружилась золотая карусель, а по стенам неслись волшебные фигуры…

Теперь я знала, в чем волшебство этой карусели.

Она возвращает человека к тому настоящему, к тому подлинному, что зрело в нем много лет назад, но растаяло под безжалостным солнцем повседневности, под гнетом мимолетных забот и сиюминутных увлечений… Возвращает человека к нему самому. К тому самому главному, что составляет его сущность.

Старый дом на глазах проступал сквозь время.

Проступали щербинки и трещины деревянных стен, как морщины на лице старика. Морщины, которые не портят его лицо, а делают его глубже, выразительнее.

Возле крыльца словно сама собой разрослась крапива (откуда-то в памяти всплыли слова: «У распахнутого сада полон рот сырой крапивы, это запах гроз