был самым большим городом в Италии, его население приближалось к полумиллиону. Важно отметить, что к тому времени город еще не провел собственную санитарную реформу и в 1884 г. оказался на пороге самой знаменитой эпидемии холеры из всех восьми, что опустошали его на протяжении «долгого XIX столетия».

Город, раскинувшийся на местности, напоминающей амфитеатр, обращенный на Неаполитанский залив, был разделен на две части: Нижний город, построенный на равнине на уровне моря, образовывал «сцену» амфитеатра, Верхний был возведен на полукружии холмов, высившихся позади. Верхний город населяли представители преуспевающих слоев неаполитанского общества. Благоприятные для жизни и здоровья кварталы Верхнего города не ведали о разрушительных последствиях эпидемий. Местные врачи считали эту часть Неаполя отдельным городом.

Инфекционные болезни преимущественно поражали Нижний город, который охватывал четыре из двенадцати административных районов – Меркато, Пендино, Порто и Викариа, печально известных бедностью и антисанитарией. Там, в 4567 строениях, расположенных в тесном лабиринте из 598 улиц, проживало 300 000 человек. Недаром местный парламентарий Ренцо де Церби называл эти кварталы «гиблой зоной», на которую холера при каждом визите обрушивалась со всей своей яростью, и среди умерших от нее подавляющее большинство составляли жители именно этих четырех районов. Например, в 1837 г. в целом по Неаполю смертность от холеры составила 8 человек на тысячу жителей, а в районе Порто – 30,6. То же самое наблюдалось и в 1854 г., и 1865–1866, 1873, 1884, 1910–1911 гг.

Иначе говоря, холера была не похожа на такие недуги, как туберкулез, сифилис, грипп и чума, которые поражают все классы общества. Способ передачи холеры – фекально-оральный путь – делал ее классическим образчиком социальной болезни, отдающей предпочтение беднякам, которые жили в тесноте, в неблагоприятных условиях, без доступного водоснабжения, с вечно немытыми руками, впроголодь, брошенные обществом на произвол судьбы.

Из всех этих городских язв в Неаполе самой явной была перенаселенность. Нижний Неаполь, составлявший часть античного, был зажат между холмами, болотами и морем, так что к XIX в. расширяться городу было некуда. К тому же эффект такого очевидного многолюдья усугубляла политика невмешательства. У городских властей не было ни плана развития, ни жилищного кодекса, ни санитарных норм. Охваченный манией строительства Нижний город взирал, как его сады, парки и незастроенные пространства исчезают под каменной лавиной. Высокие многоквартирные дома тесно жались друг к другу по обеим сторонам настолько узких улочек, что солнечные лучи не доставали там до земли и даже троим прохожим разминуться удавалось не без труда. Многие здания, выстроенные наспех, были в состоянии настолько плачевном, что походили скорее на груды битой каменной кладки: «Типичный пример – переулок Вико Фико в районе Меркато. Вечно увешанный сохнущим бельем, с которого капало на головы прохожим, переулок имел пятьдесят метров в длину и три в ширину, с домами высотой под тридцать метров. Даже в разгар лета там всегда было грязно и сыро, а ровно посередине переулка медленно струился черный зловонный ручеек. Городские чиновники не заглядывали сюда никогда»{108}. Неудивительно, что приезжие отзывались о Неаполе, как о самом ошеломляющем городе Европы – такой высоты, писал Марк Твен, как три американских города, водруженных друг на друга. Повсюду толпы, давка, скопища и сонмища такие, что любой переулок напоминал нью-йоркский Бродвей{109}.

Однако внутри неаполитанские здания поражали еще сильнее, чем снаружи. В одной статье, напечатанной в Британском медицинском журнале в 1884 г., утверждалось, что хуже этих «сирых» и «непотребных» трущоб в Европе не найти и сравниться с ними могут разве что смрадные обиталища Каира. Перенаселенность была настолько чудовищной, что на Вико Фико средняя площадь комнаты, где проживали семь человек, составляла всего пять квадратных метров и под такими низкими потолками, что рослый жилец едва мог выпрямиться. На пол кидали пару набитых соломой тюфяков, каждый из которых служил спальным местом для нескольких жильцов. Частенько обитатели трущоб делили личное пространство с курами, благодаря которым могли обеспечить себе прожиточный минимум.

Очевидно, что жить в подобных условиях смертельно опасно, ведь комната больного служила одновременно спальней, кухней, кладовой и жилым помещением. У бактерий было море возможностей передаваться от человека к человеку через немытые руки, постельное белье и посуду. Ко всему прочему в той же комнатушке хранили и еду, так что на нее легко попадали частички испражнений больного. Белесый водянистый стул и так-то легко не распознать, а уж тем более в полумраке неаполитанского многоквартирного дома.

Джон Сноу – первый, кто описал эпидемиологию холеры в 1850-е гг. в Лондоне (см. главу 12), – особо подчеркивал опасность тесных и антисанитарных условий, в которых проживали представители рабочего класса. Поскольку холерные испражнения не имеют ни цвета, ни запаха, а освещенность в многоквартирном доме слабая, о замаранное белье неминуемо пачкаются руки, а моют их редко. Поэтому те, кто ухаживал за холерным больным, по неведению поглощали фрагменты высохшего стула и разносили его по всем поверхностям, которых касались, а также передавали всем, с кем делили еду и посуду. Таким образом, утверждал Сноу, первый случай заражения, возникший в бедной семье, быстро приводит к следующим. Опасность усугубляло отсутствие средств для уборки. Жилые помещения в Нижнем городе не были оборудованы ни водопроводом, ни канализацией, поэтому личной гигиеной жильцы пренебрегали, а комнаты покрывал налет грязи, оставленной людьми и животными. И вопреки общепринятому в то время учению о миазмах, помои запросто выливали в переулок, отчего повсюду стояла вонь и роились мухи, которые тоже переносили бактерии из одного помещения в другое. Такие жилища неизбежно кишели крысами и всевозможными паразитами.

Самой дурной славой пользовались многоквартирные общежития, известные как fondachi. Они попадались в разных трущобах Нижнего города и служили кровом примерно для 100 000 человек. Современники, бывавшие в таких пристанищах, видели в них олицетворение глубочайшего людского несчастья. Шведский врач Аксель Мунте, работавший добровольцем во время эпидемии 1884-го и очень хорошо знакомый с реалиями Нижнего города, писал, что эти дома – «самое кошмарное обиталище человека в целом свете»{110}. Словно в подтверждение оценки Мунте в лондонской газете The Times вышел репортаж о таком многоквартирном доме:

Представьте себе вход в пещеру, попасть в которую можно только согнувшись. Сюда не проникает солнечный свет… Там, в четырех черных обшарпанных стенах, на полу, покрытом слоем грязи вперемешку с гниющей соломой, прозябают две, три или четыре семьи. У лучшей стены этой пещеры, где суше всего, стоят кормушки и ясли, к которым привязаны разные животные… Напротив свалены доски и тряпье – это место, где спят. В углу – камин, на полу валяется домашняя утварь. Ужасающая картина оживляется копошениями толпы полуголых, растрепанных женщин, абсолютно голых детей, катающихся в грязи, и спящих мужчин, в отупении растянувшихся на полу{111}.

То есть распространению вибриона в многоквартирных домах способствовали разнообразные бытовые факторы. Вдобавок уязвимость южно-итальянского порта усугубляла практика использования сточных вод для орошения полей, из-за чего на рынке появлялись продукты, опасные для жизни и здоровья. Как и во многие европейские города в XIX в., рано утром в Неаполь из пригородов приезжали земледельцы, чтобы собрать с улиц отходы жизнедеятельности людей и животных и использовать в качестве удобрения. В результате овощи, которые потом продавались на рынке, росли в неочищенных человеческих отходах, а груженные этими овощами телеги зеленщиков, направляющиеся в город, заодно везли и холерные вибрионы. Несло угрозу и другое фермерское ухищрение: перед тем как выкладывать на прилавок листовой салат и прочую зелень, их окунали в открытую сточную трубу, потому что аммиак, содержащийся в моче, придавал товару свежий вид. Риск покупателей подцепить какую-нибудь инфекционную болезнь был крайне высок.

Пресловутая перенаселенность города в условиях ограниченности ресурсов вела к существенному снижению заработной платы и лишила рабочий люд инструментов давления, позволявших отстаивать свои интересы и объединяться в профсоюзы. Оскудение сельского хозяйства южной Италии привело к тому, что город непрерывно пополнялся мигрантами, и каждый неурожай или падение цен на пшеницу усиливали этот приток. Таким образом, несмотря на почти полное отсутствие в Неаполе производства или других надежных перспектив трудоустройства, он всегда притягивал обездоленных из сельской местности. Приведу слова директора Неаполитанского банка, а позже – министра общественных работ Джироламо Джуссо: «Хотя Неаполь – крупнейший город Италии, его производственный потенциал с количеством жителей напрямую не связан. Неаполь скорее центр потребления, нежели производства. Это главная причина нищеты населения и того, что с течением времени она медленно, почти