Потеря плазмы крови приводит к тому, что стул у больных холерой приобретает вид рисового отвара (жидкости, которая остается в кастрюле после варки риса). Испражнения обильны – до литра в час, и обычно сопровождаются дополнительной потерей жидкости из-за сильной рвоты, при которой, как описывают очевидцы, жидкости организма хлещут изо рта, словно вода из крана. В результате возникает состояние гиповолемического шока, функционально аналогичного кровоизлиянию, что и приводит к смерти.

Бешеный выброс жидкости из пищеварительного тракта знаменует внезапный дебют болезни, который наступает после короткого инкубационного периода, длящегося от нескольких часов до нескольких дней. В экстремальных случаях, когда возникает так называемая сухая холера, потеря жидкости происходит настолько стремительно и катастрофично, что человек гибнет молниеносно. У всех пациентов болезнь начинается неожиданно, нередко застигая в общественных местах, – холера потому и овеяна ореолом страха, что ужасающие муки ее жертв часто происходили на глазах у публики. Скоротечность – характерная особенность этого заболевания, что так отличает его от других. Внешне крепкий и здоровый человек мог, пообедав, скончаться в агонии еще до ужина или, сев на поезд, умереть в пути.

Такая внезапность выделяет холеру на фоне других болезней еще и потому, что делает ее похожей скорее на отравление, чем на «нормальное» эпидемическое заболевание в привычном нам проявлении. Даже весь патологический процесс при холере напоминает действие крысиного яда – белого порошкообразного мышьяка, который в XIX в. широко применяли для уничтожения грызунов. То есть все мучительные симптомы холеры наводили на мысль, что она, возможно, отнюдь не естественное явление, а результат злодеяния. Вывод этот был особенно пугающим в свете того, что лекарства от холеры не существовало и почти половина ее жертв в XIX в. неизбежно гибла.

Страшные симптомы холеры – прямое следствие потери жидкости, что разрушительно сказывается на всем организме. Врачи XIX в. считали, что по завершении инкубационного периода болезнь проходит две стадии: алгидную (холодную) и реактивную (компенсаторную). Первая – душераздирающая, длится от 8 часов до суток, и за это время с пациентом происходят внезапные и ужасающие трансформации. Чем дольше алгидная стадия, тем хуже прогноз. По мере оттока жидкости слабеет пульс, падает кровяное давление, а температура снижается до 35–35,5 ℃, из-за чего тело становится холодным на ощупь. Лицо стремительно бледнеет, сморщивается, приобретая вид посмертной маски или гримасы человека, истерзанного долгой болезнью. Часто, как рассказывают очевидцы, тело еще живого пациента меняется до неузнаваемости и кажется трупом. Взгляд потухший, чернота вокруг впавших глаз, которые кровоточат под всегда полуопущенными веками. Кожа покрывается морщинами, щеки западают, зубы обтянуты посиневшими несмыкающимися губами, а язык, сухой и разбухший, напоминает кусок сапожной кожи. Страдания пациента усугубляются жестокими приступами головокружения, икоты и неутолимой жажды.

В попытках произвести кровопускание врачи обнаружили, что кровь пациентов становится темной, словно смола, и настолько вязкой, что едва циркулирует. Из-за нехватки кислорода мышцы сводит сильнейшими судорогами, от которых порой рвутся и мышечные ткани, и сухожилия, вызывая жгучую боль в области живота. В Викторианскую эпоху эксперт по холере Альфред Джон Уолл писал: «В тяжелых случаях поражения затрагивают практически всю мускулатуру: икры, бедра, плечи, предплечья, живот, спину, шею и межреберные мышцы. Больной корчится в муках, мечется на кровати так, что приходится привязывать, отчего он вопит и пугает всех вокруг»{107}. Судороги часто приводят к смерти, так как вызывают настолько сильные сокращения мышц гортани, что не дают ни глотать, ни дышать. В ужасе от надвигающегося удушья пациенты исступленно бьются, отчаянно пытаясь сделать вдох. И для самого пациента, и для тех, кто рядом с ним, подобный опыт особенно страшен еще и потому, что больной не утрачивает сознания и проживает каждое мгновение боли, грозящей смертью от сердечного приступа и удушья.

Пережившие алгидную стадию вступают в реактивный период, который протекает относительно спокойно, хотя прогноз ничуть не благоприятнее. Клинические признаки алгидной фазы ослабевают и даже могут приобрести положительную динамику. Температура тела растет, может начаться лихорадка, при этом спазмы и выброс жидкости идут на убыль, пульс становится чаще, восстанавливается нормальный оттенок кожи. По всем приметам больной идет на поправку. Но, к несчастью, именно в этот момент глубоко обессиленный пациент, регулярно пребывающий в бреду, крайне подвержен целому ряду осложнений: пневмонии, менингиту, уремии и гангрене конечностей, в том числе пальцев на руках и ногах, носа и пениса. Наиболее фатальное осложнение – уремия, на которую в XIX в. приходилось около четверти всех смертей от холеры. К уремии приводит загустение крови, которая перестает нормально циркулировать через почки, что приводит к почечной недостаточности, сокращению мочевыделения и отравлению организма.

Рис. 13.2. Габриэле Кастаньола. Холера в Палермо (1835). Иногда тела мертвецов, уже уложенные на телегу, продолжали жутко подергиваться в судорогах. Считается, что во время второй мировой пандемии холеры, в 1830-е гг., в Палермо погибло 24 000 человек.

Wellcome Collection, London. CC BY 40

Наводить ужас холера продолжала даже по смерти пациента. Этой болезни присущ омерзительный аспект: в то время как еще живой пациент внешне походит на труп, мертвое тело жертвы холеры кажется живым. Незабываемая особенность холеры – интенсивные мышечные сокращения уже мертвого тела, отчего оно еще довольно долго подергивается и шевелит конечностями. Из-за этого казалось, что на телегах-труповозках, груженных телами погибших от холеры, как будто бы есть живые. Это наводило на страшные мысли о злодейских кознях и погребенных заживо (рис. 13.2).

Во многих отношениях специфика течения холеры в значительной степени и определила культурную реакцию на нее. Эта чужеземная вредительница с Востока была слишком уж гнусна и несовместима с человеческим достоинством, чтобы найти широкое воплощение в сюжетах опер, романов и картин, как бывало с другими инфекционными болезнями. Из главы 14, например, мы узнаем, что туберкулез породил обширный пласт литературы и живописи и воспринимался как подходящая отправная точка для размышлений о природе красоты, гениальности и духовности. Какими бы на самом деле ни были страдания, причиняемые туберкулезом, эта болезнь легких истощала тело согласно христианским представлением о смирении и господствующим стандартам буржуазной чувственности.

Романтические почитатели были и у сифилиса, что парадоксально, потому что недуг этот обезображивал, угрожал нравственности и часто доводил до смерти. Но поражал он все сословия без исключения, а сопутствующий развратный подтекст даже как будто бы подталкивал к легкомысленности. Вольнодумцы считали «люэс» чуть ли не почетным орденом за нонконформизм, свободомыслие, вопреки лицемерным условностям, и сексуальные победы. Писатели XIX в., например Гюстав Флобер и Шарль Бодлер, бравировали своим диагнозом.

Даже у чумы, самой разрушительной из бед, имелись искупительные художественные достоинства. Обусловленная ею колоссальная смертность была общечеловеческой в том смысле, что, в отличие от холеры, поражала все слои общества сверху донизу, а симптомы чумы, хоть и причиняли страшные муки, все же не были столь откровенно непристойны. Как нам уже известно из предыдущих глав, чума вызвала бурный поток самых разных художественных произведений, в основе которых размышления о смысле жизни и об отношении бога к человеку.

А холера была безнадежно омерзительной и чужеродной болезнью низших классов. Эпидемия холеры оскорбляла человеческое достоинство, была плебейской, стыдной, как для ее жертв, так и для общества, допускающего подобную грязь и нищету. Во время следующих холерных пандемий, когда стал понятен и механизм болезни, и то, что передается она орально-фекальным способом, оказалось, что социальные мероприятия, необходимые для борьбы с заразой, совершенно очевидны и ничего возвышенного в них нет. Требовались канализация, чистая вода, смывные унитазы, а не покаяние и не божественное заступничество. По той же причине невозможно представить холерный эквивалент прекрасной смерти чахоточной Мими в опере Джакомо Пуччини «Богема», премьера которой состоялась в 1896 г. Ведь в кульминационный момент умирающей героине такой холерной оперы пришлось бы извергнуть на сцену все содержимое своего нутра.

И все же холера притягивала внимание мастеров искусства, но путями своеобразными и показательными. Существовала среди прочих повествовательная стратегия, состоявшая в том, чтобы фокусироваться на социальных последствиях этой болезни, опуская медицинские аспекты. Так, в натуралистическом романе «Мастро дон Джезуальдо» (Mastro-don Gesualdo)[35], опубликованном в 1889 г., Джованни Верга, воссоздавая события эпидемии на острове Сицилия, избегает больничных палат и предпочитает не касаться страданий отдельных пациентов. В том же ключе решает проблему и колумбийский писатель Габриель Гарсия Маркес: в романе «Любовь во время холеры»[36] (1985) он отводит болезни роль гнетущего смутного