совершенно разных действий, – говорит нарисованный человек и хмурится. – Пройти из одного места в другое – это работа навигатора или виатора. Как правило, для этого нужен семейный доступ, но личные свойства важнее.

– Мой дядя – навигатор, – осторожно говорю я.

– Ну отлично, значит, ты знаешь, как это работает. Если он знает, куда ему, он формирует запрос и проходит. Он моряк, обучен мыслить как моряк, вот у него и получается открывать лоции. Если бы его учили сухопутным путешествиям, доступ сделал бы его виатором, вот и вся разница.

– Так что важнее? Этот доступ… ну то есть врожденные способности или обучение? – уточняю я.

– Ничего не важнее. Все важнее, – с досадой говорит он. – Не так. Важно то, что возникает на интерференции. В общем, мое дело – тебя обучить, а твое – справиться. Не сбивай меня. Второе умение – это изменение статуса доступа. Чаще всего смена статуса линка с общедоступного на частный и обратно.

– То есть?

– То есть по какой-то тропе можно было ходить только с определенным проводником. А потом – раз! – и могут все. Или хотя бы все, у кого есть карта.

– Эрик! – непроизвольно восклицаю я.

– А, твой брат. Именно. Он пока только осваивается… Но вообще для необученного он продвинулся очень хорошо. – Голос нарисованного человека теплеет. Ну в общем, да, если он мой предок, то и Эрик ему, видимо, тоже родственник.

– А почему ты называешь его необученным? Принцесса его учит, сколько я себя помню.

– Она его черчению учит, а не управлению доступами, – качает головой нарисованный человек, – и то, насколько мне известно, в основном плоскому.

– Ну мне-то нужно только попасть туда, где Лмм. Мне не нужно ничего менять, верно?

– А ты знаешь, где он? – иронически спрашивает нарисованный человек и потирает – как настоящий – лицо ладонью.

– Нет.

– Это значит, что тебе придется учиться вообще по-другому и другому. Все, что ты знаешь о том месте, – это что там тот, кого ты ищешь, есть, а во всех остальных местах его нет.

– И?

– И прийти туда, где тебе так, как когда он есть.

– Я не понимаю.

– Еще бы, – говорит нарисованный человек, – думаешь, я с первого раза понял?

– А, тебе ж отсюда не видно, – говорит Оксана с досадой.

В любой другой компании меня предложили бы подсадить, но внешникам эта идея настолько же близка, как «а давай перережем тебе кислородный шланг». Нет, «Гвоздь» на стационарной орбите, большой опасности нет. За оторвавшимся и выкинутым вращением неудачником слетают и поймают его челноком, но. Внешники не отрывают обе подошвы от металлохитина одновременно. Это рефлекс.

Группа молча смотрит на что-то, что мне через край грани не видно. Мы с Оксаной идем вперед. Грани у «Гвоздя» расположены под очень тупым углом друг к другу. Важно было, с одной стороны, вывести наружную поверхность плоскостями для удобства внутренней оснастки, с другой – намотать вокруг корабля спираль Ё Мун Гэна, потеряв как можно меньше полезного пространства. Спираль-то должна ложиться строго по проекции окружности, иначе никакой тебе радужной физики не приключится. Так что граней у нашего межпространственного лома шестьдесят, у каждой индивидуальный номер, и еще зоны размечены. Так что мы всегда четко знаем, где находимся и где ближайшая норка.

Оксана, ведущая ремонтной группы в этом месяце, топает до самого края и останавливается. Я стою рядом с ней и оглядываю грань. Обычная, ну заросшая в меру поверхность. Чего они все?

И тут я понимаю.

Это не на ближайшей грани, а на следующей за ней. На ближайшей всего лишь перекорежен дальний срез, но из-за него словно планетный пейзаж – какие-то пики, перевалы, одни за другими.

Я топаю вперед, спотыкаясь о наросты и гребни год не чищенного металлохитина, и останавливаюсь на краю безобразия. Оксана идет следом за мной, отставая на шаг.

– В этот раз что-то совсем плохо, – вздыхает она.

Я молча озираю пейзаж. Пейзаж впечатляющий.

Если у вас есть старый пулевой шрам по касательной… Впрочем, ножевой тупым ножом, а лучше цепной пилой, тоже сойдет. Возьмите крупную лупу. Нет, с еще большим увеличением. Наведите на край шрама. Теперь представьте, что вы – нет, не муравей, муравей – это примерно большой челнок. А, ну, амеба. И вы – именно та амеба, которой поручено этот шрам заровнять до полного восстановления кожи.

– Давно так? – спрашиваю я.

– А тебе не тут разве ноги-то оторвало? – удивляется Оксана.

Стоп.

Мы вышли сегодня на двадцать четвертой. Это, значит, двадцать вторая.

– Не, – говорю, – подбило-то меня на двенадцатой, и… а, нет, с этого же конца. А тут, на двадцать первой, мы собирали потекшую спираль из соплей и палок. Это что, за столько лет не заросло?

– Сначала вроде начало зарастать, как везде. А потом как поперло, и вот, считай, раз в год приходится по живому стесывать. Кстати, – неведомо чему радуется она, – кстати! Я ведь давно думала сказать кому-нибудь из той смены спасибо за спасение наших задниц. Вот, говорю. Спасибо.

– А ты где, в заморозке лежала?

– Ну конечно.

Что-то не хочу спрашивать Оксану, лежала она в пассажирской или служебной заморозке, пассажиры тогда уже все были бункерные, а бункер никто добровольно не вспоминает.

Я еще раз внимательно осматриваю незаживающий шрам.

– А изнутри что говорят?

– Да и внутренники, и айти сколько лет бьются, – мрачно говорит Оксана. – Это, считай, внутренники почти застопорили подкормку базального слоя, а то оно за пару месяцев так отрастало. Дело в айти, конечно, но не могут поймать, что сбоит. Короче, оно чувствует себя открытой раной – и все тут.

– Так если его постоянно стесывать по живому-то.

Мы молчим. А как не стесывать, если поверхность шрама дорастает до уровня спирали? Спирали нельзя позволять деформироваться. А перематывать всю спираль «Гвоздя» на метр выше…

– Сука, – резюмирую я.

Оксана вздыхает.

Мы поворачиваем и бредем к остальной группе и стаду вшей, уже приступивших к выравниванию поверхности. Команда ждет Оксаниных распоряжений, только разгоняет отдельных вошек поравномернее, чтобы не мешали людям и друг другу. Этот квадрат легкий, так что к шраму мы перейдем еще в Оксанину смену, а дальше ее сменит Саид. Саиду не повезло. Нам всем не повезло. Внешники страшно не любят резать корабль по живому, мы чувствуем, что ему больно, и голос корабля – уже потом, внизу – говорит с нами немного иначе. Он понимает, что мы делаем свою работу ради его же блага, но боль есть боль. Вы скажете – это же всего лишь сигналы в электрических цепях; но ведь и наша боль – это всего лишь электричество и химия нейромедиаторов.

Между моими сменами проходит четыре дня, в следующий раз мы ковыряемся уже почти на краю опухоли, и я разглядываю ее с сомнением. Мне кажется, или там, почти в самой середине, есть небольшая проплешина на