почти ровном металлохитине? Подлость в том, что на этом квадрате двадцать третьей нет больших технических выступов – забраться бы на что-нибудь посмотреть сверху, так ведь не на что.

Спрашиваю Оксану. Ну да. В середине грани, там, где линия спирали стоит на ножках в два, а где и в три человеческих роста, ремонтники оставляли побольше мяса – зачем мучить, если все равно мешать начнет не скоро? – и рост шрама начал замедляться лет пятнадцать назад, кое-где уже и схватилось.

«Так, значит, оно не такое уж и злокачественное», – думаю я и приободряюсь.

Если бы удар пришелся вдоль длины «Гвоздя», да еще и посередине грани, наверное, уже бы и не было проблем даже с этим программным сбоем. Чего-чего, а шрамов у старой холодновозки достаточно. Но эта дрянь рубанула поперек и пересекла два среза, а на срезах спираль ближе всего, и хочешь не хочешь, а до нее металлохитин допустить нельзя.

Как все-таки хорошо, что все это безобразие прекратилось. Ну то есть я не знаю точно, что там сейчас над Убежищем, – «Гвоздь» давно тут, с этой стороны. Но народ говорит, с тех пор как возле каждого подъема на радужный мост поставили по бывшей тюрьме с ждущими во второй готовности роями истребителей, атаки прекратились. Кто бы на нас ни нападал, они отступили. Может быть, уже напали заново, просто не здесь. А может и нет. Человечество пока не в той поре, чтобы их преследовать. Может быть, потом.

Три звезды системы восходят и заходят надо мной. Почти всегда хотя бы одна заливает нашу рабочую область светом. Мы редко включаем освещение поверхности, зато постоянно затемняем верхнюю часть шлема, насколько возможно. Из бархатной темноты пространства искрят незнакомые созвездия и насмешливо помаргивает обманчиво близкий «ВолгаЛаг». Ответа на мой запрос так и нет. Любопытно.

Где-то через сутки после смены я в очередной раз наматываю круги по оси корабля, веду ладонью по холодному хитину внутренней переборки и неожиданно для самой себя прошу корабль узнать, на связи ли Оксана.

Она отзывается.

– Слушай, – спрашиваю я, – а ты не в курсе, что конкретно сказали внутренники по поводу нашей болячки?

– Да в курсе, конечно, – ворчит Оксана, – могу даже все логи тебе сбросить.

– Сбрось, ага. Главное, ты скажи, идея внутреннюю переборку налепить, чтоб не росло, – вы ее обсуждали?

– Да обсуждали, конечно.

– Эх, – крякаю я, ну еще бы, самая умная нашлась за сорок лет. – А что конкретно там не подходит?

– Ну я не помню уже, ты что, – вздыхает Оксана у меня в заушнике. Голос корабля подсказывает, что пакет данных получен.

– Ладно, отбой, – говорю я.

– До связи, – откликается Оксана, и шелест ее дыхания исчезает из зоны слышимости.

Я вспоминаю о пришедших логах на следующий день и ковыряюсь в них в качестве переменки между попытками врубиться в стоячие волны интерференции магнитных полей ернинских плетенок. Не, я даже немного понимаю теперь, почему витки не должны проходить друг к другу ближе чем на кубический корень из радиуса спирали; но что мне это даст – абсолютно не ясно.

С логами проще. И, что характерно, я быстро понимаю, что – опаньки! – непосредственного разговора с живым внутренником я не вижу, а вижу только запросы на базы параметров внутренней обшивки.

Кидаю запрос Оксане – та вне доступа, снаружи. Лезть в ернинскую абракадабру не хочется до смерти, так что я звоню Маккензи и пытаюсь разъяснить нашу сову уже через него.

– Обшить снаружи? Внутрянкой? Она ж держать ни хера не будет, – просвещает меня Маккензи.

– Что именно держать?

– Она же на газообмен рассчитана, сквозь нее течь будет.

– Ну сколько течь?

Маккензи кряхтит.

– Данные-то по ней стандартные… Проницаемость внутренней обшивки при вакууме моль на квадратный метр за одну тысячу семьсот восемнадцать и пятьдесят три сотых стандартного часа. До хрена, так-то, у нас эти моли не лишние.

«Это да, – думаю я, – если весь шрам выложить внутрянкой, столько потерь газообмена нам не осилить».

– Погоди, а другие возражения были?

– Кроме того, что внутрянка вообще не для вакуума? Ну вошек придется на ее очистку перепрограммировать, внутрянку же нельзя обычными победитовыми жвалами чистить, там надо мелкую щеточку и магнитную кольцевую ловушку в глотку ставить.

«Вошки-то оно, конечно…» – думаю я.

– Маккензи, а может, ты со мной и бригадиром посидишь, помаракуешь? Не могу я, как мне жалко «Гвоздю» шрам полировать.

– Да посидеть с хорошими людьми – почему не посидеть? Кто там ноне бригадир?

– Оксана Кушиньска.

– Не помню такой. Ладно, познакомимся.

Я скидываю кораблю запрос на согласование расписаний нам троим и иду в тренажерку. Девять часов физики зараз, больше не-не-не-не-мо-гу.

Оксана, что характерно, Маккензи помнит – они в какой-то момент были ровесниками и даже играли по выходным в какую-то подвижную игру в пустом трюме, но потом мода на ту игру прошла, да и годы Оксаны сильно отстали от сплошных Маккензиевых лет. Он ее не помнит совершенно.

– А Србуи помнишь! – упрекает его Оксана.

– Такой шнобель забудешь! – парирует Маккензи.

– Ага, нос-то у меня самое заметное, – фыркаю я.

– Еще ямочка на щеке, – отзывается он, – будь их две, даже у замороженных бы стояло, а так только теплых пробивает…

– Я вам вообще не мешаю? – весело спрашивает Оксана.

Маккензи резко затыкается и меняется в лице.

Становится понятно, что надо переходить к делу. Оксана выводит на стол карту шрама – сорок восемь метров в длину, девять в ширину, два пересечения с линией спирали, и оба, что характерно, возле срезов грани. Мы долго тыкаем в карту пальцами и мучаем стол расспросами – как менялась динамика роста опухоли по краям и посередине, как переродились слои между несущей сеткой и поверхностью, насколько удалось затормозить рост и за счет чего. Маккензи огорченно крякает, осознав масштаб проблем, вызванных многолетним замедлением обменных процессов, – той их части, что подлежит лечению изнутри. Наконец Оксана сердито спрашивает, что происходит на краях внутрянки и живого металлохитина, Маккензи сердито отвечает, что сродство там ничем не отличается от сродства выводимых вовне объектов типа кессонов или устий вошечного сброса, и тут они молча смотрят друг на друга. Долго.

– Считай, – говорит Маккензи.

Оксана теребит карту, выводит калькулятор, вымеряет какие-то области.

– Ну под тридцать квадратных метров, если так, – вздыхает она.

– Пусть даже и полтос, – удивленно отвечает Маккензи, – дай посчитаю… С квадрата… тьфу, не может столько быть… а, это я не разделил на сутки, а умножил, дурак старый… Сейчас… С квадрата, выходит, будет вытекать двенадцать молей и… две десятых примерно в год. Шестьсот десять молей в год, если полста квадратных метров.

– Чего-чего? – тупо спрашиваю я.

– Ну если внутрянку нарастить только совсем под спиралью, – поясняет мне Маккензи, – желобом. А по бокам – да фиг с ним, пусть растет как хочет. Шестьсот молей в год «Гвоздь», поди, сдюжит.

– Это смотря сколько лет куковать, –