Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Историк сидит напротив меня молча.
Я вежливо прощаюсь и иду в тренажерку. Кардио, перенастроенный на протезы велотренажер, грузы, бокс. На пару часов я выкину весь этот клубок из головы.
И вот, уже моясь в душе после тренажерки, я вдруг вспоминаю слова Валуевой о том, что мне сейчас можно всё. Без ограничений. Почему бы мне, правда что, не захотеть просто от балды чего-нибудь? Хо-хо, ведь я даже смогу это внятно обосновать. Я хочу смотаться на «ВолгаЛаг» и повидать живьем самого Текка. Потом маме Шуши расскажу! А нужно мне, ну скажем, лично обсудить тот момент, когда заметили исчезновение окна. И еще изучить динамику перемещений «ВолгаЛага». И ознакомиться с состоянием заключенных.
Выхожу из душа, надеваю форму, не спеша иду по пустым гулким коридорам к своей норе.
«„Гвоздь“, – думаю, – а устрой мне экскурсию к капитану Текку?»
«Задачу понял. Как получу ответ, извещу вас, сержант», – отзывается голос корабля.
Холодновозки всегда делались цилиндрическими – гравитация-то нужна. Но «Гвоздь» был первым, собранным уже после реальных перегонов реальных кораблей через радужный мост, когда выяснилось, что для спирали важно, какой толщины объект пропихивать в окно, а вот длина объекта на энергозатраты и, главное, на суммарную длину обмотки почти не влияет. Ежу понятно, что тут же из четырех бандур старого образца собрали конструкцию в форме лома.
Так что прогулка по магистрали – это дело хорошее, надолго. Потом вернусь по противоположной. Лишь бы не идти снова читать про резонирование полей одномерных объектов, будь они тридцать три раза неладны. Два с половиной километра прямо. Семьсот восемьдесят пять метров по изгибу цилиндра и два с половиной километра назад, строго вниз головой относительно предыдущей дорожки. Ноги идут. Голова свободная.
В поперечном коридоре мелькнуло. Я резко останавливаюсь, смотрю. А, мужик в форме внутренних техников, ничего удивительного. Мужик хмуро смотрит на меня – пожалуй, не мужик, а дед.
– Србуи? – недоверчиво говорит дед.
Ну ничего ж себе!
Мы кидаемся обниматься. Маккензи, похоже, вообще не ложился – ну так и есть, говорит, плюнул и отказался морозиться еще на пути к Земле. Сначала было много работы. Потом, наоборот, когда застряли, он встал на постоянную вахту, а с ним на пару дежурят ребята по полгода, а больше чем троим изнутри дела и нет, вошки хорошо справляются, только, считай, контроль и нужен.
– А чего, – говорит, – мне шестьдесят восемь теплых, мне в настоящую гравитацию все равно не с руки спускаться, мне что так, что так тут сидеть, а ребят жалко…
Он скидывает напарнику, что смену на сегодня закончил, и мы вдвоем идем на камбуз поживиться чем-нибудь по такому поводу. Еще бы! Если не считать капитана и Валуевой, а их можно не считать, я с ними раньше никогда не виделась, Маккензи – первый человек из моего времени, которого я вижу в этом пробуждении.
Ему есть что рассказать о том, как «Гвоздь» собирал последних живых людей с обмороженной Земли. Как в один оборот дежурный офицер тупнул обесточить «Гвоздь» на выходе из-за земной тени, и они почти три минуты шли только под щитом. Хорошо, что обошлось, капитан даже говорить ничего не стала – засунули человека в пассажирскую заморозку немедленно, в Убежище разберутся. Как страшно было, когда первый раз мигнул щит – они были на ночной стороне, вроде бы в безопасности, но магнитное поле начало такие штуки выкидывать, что «Гвоздь» еле справился. И атмосфера начала подниматься обратно, по всему горизонту, пусть ненадолго и невысоко, но вскипела, как жидкий азот на теплом полу, потом ложилась обратно почти двое суток, пришлось весь протокол спуска катеров сдвигать…
Я слушаю Маккензи, разглядываю его морщинистую морду, белые брови и не знаю, как спросить насчет возможности секса. Раньше все как-то мы с ним не совпадали, а сейчас?..
Но в какой-то момент он как-то так на меня смотрит, что становится ясно – лучше не предлагать. Мы проводим время вместе, пока он совсем не начинает зевать, и уговариваемся дать знать друг другу о свободном времени через «Гвоздь». У меня, в общем, тоже остается всего девять часов до внешней смены, а без восьмичасового сна и разминки никто меня к наружным люкам и близко не подпустит – протокол есть протокол.
– Почему в этот коридор никто не ходит? – переспрашивает нарисованный светом человек. – А, вот ты о чем. Сюда нельзя попасть без позволения.
– Я же попала.
– Я тебя впустил, – спокойно отвечает он.
– А этажом выше? И вообще, внутренние этажи все пустые стоят, почему? Люди как-то живут наверху, а там и дожди льют, и бури случаются.
– Бури, к сожалению, случаются, – задумчиво говорит он не столько мне, сколько себе. – Теперь случаются… Отвечаю на твой вопрос. Чтобы сюда добраться, у тебя должен быть гражданский доступ, семейный доступ и мое согласие. У большинства людей наверху есть только гражданский доступ, да и то не всегда.
– Что за доступ?
– Человек должен родиться на Мосту. Да, чуть не забыл – у тебя еще должно быть необыкновенно много свободного времени, чтобы дергать все запертые двери, пока какая-нибудь из них не откроется.
Возразить нечего. Я молчу. Он тоже молчит. Наконец я соображаю, что именно он сказал, непроизвольно делаю шаг назад и спрашиваю:
– И для чего же ты меня впустил?
– Торг, – успокаивающе отвечает он.
Торг – это хорошо. Главное, что торг – это понятно. Мне нужно кое-что от него, и он уже знает, что именно. Ему нужно кое-что от меня.
– Ну?
– Мне нужна информация, – говорит нарисованный человек. – Я хочу, чтобы ты рассказала мне все, что знаешь о своей матери.
Вокруг нас тысячи тонн черного камня, почти прозрачного, если смотреть очень близко, и такого холодного.
– Я не тороплю тебя, – быстро говорит он, – нет необходимости делать это сразу. Тебе все равно придется долго учиться, и пробовать, и возвращаться сюда.
Он смотрит на меня и качает головой.
– Но ты можешь отказаться. Дверь открыта, уходи.
В восемь двадцать понедельника Эле позвонил Мика. Сказал, что все закончилось, причем закончилось хорошо, но ей лучше посидеть пока дома, а подробности ей изложит Сергей, который к ней днем заедет. И снова спросил, точно-точно ли Эля никаким боком не татарская девушка? Может быть, по бабушке?
– Кто такой Сергей? – поинтересовалась Эля.
– Шурин, – коротко отозвался Мика и помолчал. – Слушай, брат-храбрец, нам с тобой надо не по телефону поговорить. Но не сегодня.
– Какой я тебе брат? – изумилась Эля.
– Сестра-храбрец, – словно покатал на языке Мика. – Батыр-апа.
– За батыр-апу ноги вырву, – пригрозила Эля.
– Поздно, – констатировал Мика и повесил трубку.
Эля ухмыльнулась и села пробивать по телефону, куда эвакуировали со МКАДа ее машинку.
С телефона, без ноута, оказалось адски
