Утром выяснятся, что папа не собирается отпускать меня на свободу. Он закрывает квартиру на ключ и уходит. Сначала я безуспешно пытаюсь выбраться, а потом начинаю злиться.

На кой черт надо было увозить меня от матери, чтобы потом все равно закрыть?! Почему они вечно хотят меня контролировать?! Я была уверена, что так поступит мама, но не папа…

От злости я начинаю метаться по квартире. Хочется что-нибудь разбить, как-то насолить ему. Но такие вещи моего отца не трогают. Зайдя на кухню, я замечаю бар. Вот это уже интересно.

Я внимательно осматриваю содержимое, а потом вытаскиваю оттуда бутылку с самым старым виски. На этикетке стоит две тысячи третий год. Отлично, просто замечательно. Я беру стакан и иду в гостиную. Как будто я буду сидеть паинькой, если он запрет меня на замок. Как будто не смогу устроить неприятности в закрытом помещении. Плюхнувшись на диван, я вскрываю бутылку и наливаю. Потом пробую – такое же отвратительное дерьмо, как и все остальное виски.

Выпив несколько стаканов, я чувствую тревогу. Опьянение словно щелкает переключателем у меня в голове, и в мыслях остаются только наркотики. Где-то в солнечном сплетении возникает желание, а во рту скапливается слюна. Я встаю и поднимаюсь на второй этаж, а там иду в отцовскую спальню. Начинаю рыскать по ней, а потом плавно перехожу в ванную.

Ну должно же у него быть хоть что-нибудь, хотя бы обычный ибупрофен! Я запью пять таблеток виски и отключусь.

В шкафчике над раковиной я нахожу аптечку. Ибупрофен в ней есть, но меня привлекают другие таблетки. Вижу знакомую оранжевую баночку. Понятия не имею, что это и как действует, но хорошо помню, что доктор Хаус сидел на них. Недолго думая, я проглатываю одну таблетку, затем вторую. Аккуратно возвращаю аптечку обратно и спускаюсь в гостиную.

Сердце бьется мучительно сильно, будто работает из последних сил. Оно отдается во всем теле, особенно в ушах и глазах. Дышать тяжело, но понемногу становится легче. В зале у отца стоит виниловый проигрыватель и коллекция пластинок. Из всего старья, что он коллекционирует, я выбираю сборник хитов Дэвида Боуи. Ставлю иглу, запускается первая песня.

Потом снова валюсь на диван и принимаюсь курить сигареты Тома. Одну за одной, даже не замечаю, как скуриваю все. Чувствую спокойствие и расслабление… словно я вот-вот растаю, и от меня останется одна одежда.

Откидываю голову на спинку дивана и слушаю песню. Дэвид спрашивает, есть ли жизнь на марсе. Да, есть, и, кажется, именно там я сейчас нахожусь. Ведь если жизнь на марсе – то только такая. Хоть где-то в этой вселенной должно же быть хорошо.

Я вздрагиваю от непонятного громкого звука. Понимаю, что пластинка закончилась и “Life on mars” играла в моей голове. Я присматриваюсь и понимаю, что пришел отец и это был хлопок двери.

– Почему так накурено? – спрашивает, проходя в зал.

Я хихикаю и пожимаю плечами, разглядывая окурки на полу и столе.

– Ты что, бухая?

Я смотрю на него снизу вверх. Усмехаюсь и отвечаю:

– Да, я бухая. Выжрала твое дорогущее бухло! – Вытягиваю ногу и касаюсь бутылки, стоящей на столе. Она звонко падает и выплескивается.

– Что ты здесь устроила, черт возьми?! – сердится отец.

– А на что похоже? Набухалась, и что ты мне сделаешь? Побьешь меня, как мама? Я не боюсь, можешь хоть убить меня, плевать!

– Ты совсем охренела?! – кричит отец. – Совсем охренела такое вытворять?! Ты хоть помнишь, о чем мы с тобой говорили, как ты клялась мне не пить?

– А зачем ты меня запер? – говорю и тут же начинаю плакать. – Зачем ты ведешь себя, как мама? Ты знаешь, как я это ненавижу, и все равно делаешь!

– Потому что, Белинда, я твой отец! Я здесь решаю, остаешься ты дома или идешь на улицу!

– Просто жесть… – шепчу я и всхлипываю, прикрывая глаза ладонью.

– Хватит плакать! Прекрати манипулировать слезами, думаешь, я идиот?!

Я сразу же прекращаю и сжимаю зубы. Смотрю на него с вызовом, спрашиваю:

– Ты уже говорил с Томом?

– Нет, еще не говорил.

– Хорошо, тогда скажу я: мы с ним трахались, понятно? Слышишь, пап? Том меня трахнул, а я ему позволила. Мы трахались!

Папа с отвращением смотрит на меня. Я вижу, как он свирепеет, но у моего отца хорошая выдержка, так что я добавляю, переходя на крик:

– Вставил в меня свой член без резинки и трахнул. Мне понравилось. Мы трахались, трахались, трахались!

– Замолчи! – рявкает отец и бьет по столу. – Шлюха!

Я улыбаюсь. Говорю:

– А вот и нет. Он у меня первый. Было немного больно.

– Ты отвратительна, Белинда… Ты просто отвратительна, копия своей матери!

– Правда? Уверен? А мама говорит, что я твоя копия…

Мы смотрим друг на друга так, будто готовы убить.

– Я общался с твоей матерью, – говорит он. – Она хочет отправить тебя в реабилитационную клинику в Огайо.

От того, как тупо это звучит, я начинаю смеяться. Невозможная тупость. Просто невероятная.

– Я был против, но сейчас вижу, что ты абсолютно невменяема! – продолжает он. – Знаешь что? Поедешь в долбаный Колумбус на полгода!

– Чего? – не понимаю я. – Ты прикалываешься, пап, какой нафиг Колумбус?!

– Такой Колумбус, Белинда, тот, что в штате Огайо на востоке страны. Будешь вставать там в шесть утра и весь день драить толчки. Я все сказал!

Он резко разворачивается и уходит наверх, а я кричу ему в след:

– Ну и пожалуйста! Да плевать мне, что вы хотите сделать! Мне насрать!

И все же начинаю дрожать. От таких слов мне становится страшно. Я не верю в это. Нет, папа так не поступит, никогда…

Я до ужаса боюсь оказаться в психушке. Я продам душу дьяволу, лишь бы не оказаться там. Так что я убеждаю себя, что отец блефовал. Так становится легче.

Проснувшись после такого адского вечера, когда я перемешала алкоголь с таблетками, я пять раз блюю в туалете. Опять ненавижу себя и хочу вылезти из собственного тела. Я словно в замкнутом круге. Мне плохо и мерзко от того, как я себя веду, мое тело болит и страдает, и я накидываюсь, чтобы этого не чувствовать. А потом мне становится еще хуже. Я лишаюсь рассудка, но продолжаю употреблять, чтобы не думать об этом.

Я пытаюсь извиниться перед отцом, но он со мной не разговаривает. До последнего не верю в то, что он сказал правду про психушку, но потом к нам приезжает мама. Когда я вижу ее на пороге дома, то чувствую, как сердце проваливается вниз.

– Что она здесь делает? – вырывается у меня.

Они оба смотрят на меня так, будто я кусок дерьма.

– Папа тебе не сказал? – спрашивает мать. – Ты едешь в Огайо.