Отметим здесь три принципиально важных аспекта. Во-первых, Зеров последовательно продолжает методологическую линию, намеченную еще Перетцом, который писал, что задачей историка литературы является «воссоздание картины смен литературных вкусов и направлений», «чередования литературных спросов и предложений»:

История литературы изучает развитие форм, в которое отливается мысль поэта в разные времена. Под «формой» мы разумеем всю совокупность средств художественной объективации – язык, стиль, приемы композиции, сюжеты – вообще все средства, с помощью которых идея поэта получает осязательное бытие и приобретает способность вызывать в читателе и слушателе соответственные (не тождественные авторским) эмоции[971].

Свои историко-литературные обобщения Зеров делает, основываясь на последовательном анализе элементов формы, при этом применяя инструментарий формальной школы – понятия фабулы, мотивировки, приема, материала. К примеру, обращаясь к особенностям эпической манеры Вергилия, он говорит о двойной мотивировке событий.

Во-вторых, обратим внимание, что Зеров рассматривает эволюцию литературы с позиции историзма, при этом называя свой подход социологическим: смена литературных стилей у Зерова находится в прямой зависимости от исторически сложившегося (а не классового, как он отмечает) «коллективного лица» писателя / читателя и как следствие – изменения литературных запросов, возникающих перед писателем. Исходя из последовательного изменения литературных стилей, Зеров предлагает следующую периодизацию: 1) эпоха пережитков классицизма и сентиментализма (с 1798 года до конца 1830‐х); 2) эпоха романтических взглядов и форм (с конца 1820‐х до конца 1860‐х); 3) эпоха наивного реализма, бытового, под конец с уходом в сторону натурализма (с конца 1860‐х до середины 1890‐х); 4) эпоха неореализма и неоромантизма (с середины 1890‐х до наших дней)[972].

Смещение оптики к позиции читателя имело важнейшее значение для украинского литературоведения. Новаторство подхода Зерова к рассмотрению истории украинской литературы заключается в том, что он впервые по-новому прочитывает и «реанимирует» многих непризнанных в свое время или забытых авторов, которые входят в литературу с опозданием, стилистически соотносясь с предыдущей эпохой[973].

Опоздавшие и непризнанные писатели, такие как подражатель раннему Гоголю Стороженко[974] или влюбленный певец романтичной «Слобожанщины» Щоголев[975], – это одно следствие трудных обстоятельств, в которых существовала и развивалась украинская литература. Вторым следствием было долгое, заезженное переживание литературных стилей в провинции, в распространенной и часто рукописной «литературе читателя» (курсив наш. – Г. Б., А. Д.). Неразвитость наших литературных центров и почти полное отсутствие периодических изданий (своих журналов до выхода «Основы»[976] у нас не было ‹…›) привели к тому, что в провинции устанавливалось свое отношение к украинскому слову, свой взгляд на его задачи, своя литературная манера, которая воспроизводила стиль и приемы пережитой в центре эпохи[977].

В частности, обращаясь к периодизации украинской литературы XIX–XX веков в широко читаемой «Истории украинской литературы» С. Ефремова, Зеров отмечает, что принцип механического распределения писателей по десятилетиям слабо применим к украинской словесности, поскольку в ней нет ощутимого расхождения между литературными стилями десятилетий: «В русской литературе стоит взять двух типичных представителей, скажем, 1840‐х и 1870‐х годов, и мы сразу почувствуем особенность стиля. ‹…› У нас, вопреки авторитетному утверждению Н. И. Петрова, литературные манеры держатся долго и упорно, временами по тридцать-сорок лет»[978]. В качестве примера Зеров приводит феномен «котляревщины» – писателей-эпигонов Котляревского, к которым он причисляет Белецкого-Носенко, Гулака-Артемовского, Порфирия Кореницкого, Степана Александрова и др., а также отчасти Квитку-Основьяненко и Гребёнку[979]. Подражателей Котляревского Зеров, опираясь на А. Белецкого, характеризует как «читателей, взявшихся за перо», которые свое вдохновение черпали только или преимущественно из книг[980].

Изучение читателя в украинской литературе 1920‐х годов занимает центральное место: прочтение литературы с позиции читателя находим в работах Белецкого, Филиповича, Шамрая. И Айзеншток еще в 1922 году писал:

…формальный метод, как и всякий другой, почти не применим в чистом виде: он имеет свой raison d’étre только в ряду других методов. Литературный факт не есть художественное произведение, напечатанное или написанное, как представляет его себе «Опояз»; литературным фактом является художественное произведение лишь в его творческих отображениях ‹…›, ибо история литературы есть столько же история писателей, сколько и история читателей (курсив автора. – Г. Б., А. Д.)[981].

О том, насколько продуктивным был этот подход, свидетельствует и статья Павла Филиповича «Социальное лицо украинского читателя. 30–40 гг. ХІХ ст.»[982]. Интересна она прежде всего тем, что является примером обращения к литературному быту: Филипович делает попытку изучения читателя как его неотъемлемой части. Обращаясь к социальному анализу групп читателей Котляревского, Шевченко, а также «Украинского альманаха» и сборника «Запорожская старина», Филипович реконструирует не только внутреннюю историю публикаций, но и предлагает анализ бытового контекста, в котором они появляются: анонсирование, стоимость издания, писательские гонорары, количество подписчиков, распространение, отзывы и т. д.

Отсылка к проблематике читателя и «литературных идеологий», внимание к поэтике и при этом очень тонкий, почти безукоризненный дифференцированный исторический слух – все это и в самом деле кажется основой для формирования в русле «неоклассиков» в украинской науке и критике куда более убедительного синтеза формалистских и марксистских подходов, чем предлагали, например, российские «форсоцы», связанные с ЛЕФом. И анализ «литературного быта» Эйхенбаума[983], и понимание значимости «соседних рядов» (по Тынянову и Якобсону) изучение читателя могло бы всерьез обогатить и продвинуть. Но только теоретически. На деле диапазон возможного синтеза был весьма невелик и планомерно сужался: например, в среде действительно оригинальных и интересных книговедов и библиопсихологов Украины (с их интересом к проблеме читателя и в его историческом измерении) задавать тон в конце 1920‐х стали вульгарные толкователи меняющихся партийных установок[984]. Еще в 1926 году довольно гибкий во вкусах «неоклассик» Драй-Хмара стал противопоставлять «прогрессивную» Лесю Украинку Ивану Франко, сводя литературные векторы к динамике партийно-групповых расхождений галичан и приднепровцев[985].

Но в исторической оглядке на читателя, как и в случае с поисками русских формалистов, прослеживалась и непосредственная связь с вопросами актуальной для ученых современности 1920‐х годов[986]. Середина и конец 1920‐х – время борьбы большевистских руководителей с их же прежней так называемой теорией двух культур: тезисом о раздельном сосуществовании в республике украинской крестьянской и русской пролетарской, городской культур[987]. Коренизация как раз ставила задачу укрепить украинские культурные интересы в самом пролетариате[988]. Сам Зеров диалектично и развернуто ставил проблему рецепции литературы как раз в связи с Лесей Украинкой (1871–1913), новыми изданиями ее сочинений – и во внешнем плане («идейного спроса»), и во внутреннем («горизонта ожиданий»). Первый раз, в период национальной революции, речь шла о резком переломе умонастроений: