О разном, часто взаимоисключающем, понимании марксизма в 1920‐е годы свидетельствует и, на первый взгляд, странный идейный союз убежденного марксиста Миколы Хвылевого и «олимпийца» Зерова, которые заняли схожую позицию в литературной дискуссии 1925–1928 годов[906]. Общий предмет неприятия сосредоточился для них в образе и идеологии «Просвиты» – сети просветительских организаций для народа, создаваемых еще в конце XIX века национально ориентированной интеллигенцией, с характерным утилитарно-приземленным и крестьянско-этнографическим видением украинской культуры, часто дополняемым романтизмом «второго сорта».

Стоит обратить внимание, что определение «попутчика» к «непролетарским» писателям как калька общепартийного сленга в Украине было довольно распространенным (в частности, им пользовались бывший символист Коряк и его коллеги), но, вероятно, менее популярным, чем в российской критике, особенно напостовской[907]. В письме от 23 декабря 1925 года Хвылевой писал Зерову: «Позвольте похвалить себя: у меня все-таки есть „нюх“. Как-то я сразу почувствовал, что Вы не могли остаться вне влияния марксовых идей, которые „вошли в атмосферу исторических изучений и социологических концепций“ предыдущей эпохи. Значит, только с Вами и с Вашей группой (пусть и небольшой), которая разбирается в настоящем марксизме (курсив наш. – Г. Б., А. Д.), и может быть союз»[908].

Под «настоящим марксизмом» Хвылевой понимает самое передовое и лучшее – то, что может усилить науку и мировоззрение нового склада, а также вывести на качественно иной уровень украинскую пролетарскую культуру. Поэтому «влюбленный в античность, украинское барокко и французский „Парнас“», по выражению Петрова, Зеров становится ключевой фигурой в призыве Хвылевого ориентироваться на лучшие достижения «психологической Европы». Эту растяжимость марксизма в тогдашней Украине, до «неоклассиков» включительно, едко критиковали оппоненты Хвылевого из авангардного лагеря; впрочем, эта неопределенность образа Маркса вполне была свойствена и самому высказывающемуся, Миколе Бажану (будущему академику и главе «Украинской советской энциклопедии» послесталинских лет):

Они, большинство, во всяком случае, клянутся бородой Маркса… Шустрые парикмахеры! Марксову бороду каждый из них причесывает так, как нравится. От этого Маркс у одних напоминает Софокла, у других – романтического барина, у третьих – нашего уважаемого Тараса, у четвертых – небритого дядьку с Кибинец, у многих он становится копией их самих. Загадочная ситуация – где же настоящий Маркс[909]?

К 1925 году, к началу литературной дискуссии, Зеров – авторитетный критик, поэт и переводчик, признанный интеллектуал, преподаватель созданного на базе университета Киевского института народного образования (с 1923 года), автор ряда критических статей и рецензий[910], исторического очерка «Новая украинская литература» (1924), сборника поэзии «Камена»[911] (1924), который также содержал переводы древнеримских поэтов, «Антологии римской поэзии» (1920)[912], составитель сборника «Новая украинская поэзия» (1920)[913]. Высокую культуру античной поэтической формы, стремление к созерцательности и равновесию, другими словами, к статике как антиподу поверхностно-современной «автомобильной» динамики Зеров переносит на украинскую литературу. Речь не только о поэзии (в которой он придерживается канонических форм сонета, александрийского стиха, дистиха), но об определенной эстетической и этической позиции, обращенной к традиции[914].

Здесь рационалистичный подход лидера «неоклассиков» не совпадал с недавними парадоксальными нарочито пассеистскими играми хорошо знакомого ему киевлянина Маккавейского. Оставим открытым вопрос о влиянии на Зерова ницшевской трактовки «дионисийского» и «аполлонического», однако, вне зависимости от ответа на этот вопрос, можно с уверенностью утверждать, что он настаивал именно на аполлоническом выборе современной ему украинской литературы. Другое дело, что в 1920‐е можно было счесть аполлоническим, особенно в СССР. До тщательных стилизаций следующего десятилетия вроде фильма «Строгий юноша» (по сценарию Ю. Олеши, 1934/1936) было еще довольно далеко.

Представляется важным хотя бы очень кратко сравнить культ античности киевских «неоклассиков» со схожими и куда более давними «оглядками» российских гуманитариев и ученых[915]. К тому времени Зеров и его единомышленники, конечно, учитывали художественные и переводческие опыты В. Брюсова[916], Вяч. Иванова и И. Анненского (и отчасти представителей следующего поколения – Мандельштама, Ходасевича), но важной особенностью украинских авторов было стремление избежать уже не раз заявленных и почти профанированных теургических притязаний или, напротив, более поздних устало-«эллинистических», стилизованных под Гиббона мотивов круга позднего Кузмина или Вагинова 1920‐х годов[917].

Интересно, что и сам Зеров, и его оппоненты (например, Яков Савченко с классовой тревогой насчет «аристократически-сибаритского и лодырско-созерцательного мироощущения») говорили о проектах именно третьего возрождения – возможно, с неявной отсылкой к достаточно популярным трудам Фаддея Зелинского[918]. Рим Вергилия, а не Эллада орфиков был для них еще и миром крестьянского труда, аграрного цикла – увиденного глазами наблюдательного и искушенного педагога-словесника из украинской деревни. Из «классического века» странствующий Сковорода был им куда понятней и ближе воскрешаемого в России или эмиграции Державина с его чиновными заботами.

Следует также сказать о другом важном раннем выборе Зерова. В письме к Миколе Плевако от 24 ноября 1924 года Зеров писал, что прежде чем поступить на филологический факультет в Киевский университет, он сдал экзамен по греческому языку в Петербургский историко-филологический институт, но «не надеясь сразу попасть на казенный счет», вернулся в Киев:

В Киеве ‹…› я хотел специализироваться на Риме, но историки, как Покровский, филологи, как Сонни и Кулаковский, кормили студентов греками, к которым я чувствовал себя неподготовленным… Тогда, не пытаясь найти руководителя, решил я заниматься украинской историографией и взял у Даниловича тему про «Летопись Грабянки», которой занимался на протяжении двух лет, 1913–1914[919].

По мнению Петрова, «этот выбор, этот переход от классической филологии к украинской историографии, от Вергилия с Катуллом к Величку и Самовидцу, был непоследовательным в смысле разграничения факультетских отделений, но он был свидетельством какой-то другой, собственной, внутренней последовательности, стремления связать классическую филологию с украинским традиционализмом, античные штудии соединить с увлечением украинским барокко»[920].

В своей рецензии 1918 года на поэтический сборник Петра Тенянко[921], в котором были помещены два перевода из поэзии Надсона и Петефи, Зеров отмечает: «Украинской поэзии нужно многому учиться, но учиться ей нужно не у Надсона и не у второстепенных русских переводчиков, а у великих мастеров слова, поэтов античности, новоевропейских классиков, и усваивать их нужно в оригинале, а не из русских переводов»[922]. Перед нами стремление изнутри модернизировать национальную культуру – перебросив прямой мостик между современной украинской литературой и античностью без посредничества «русских переводов».

В отличие от ранних украинских модернистов-«молодомузовцев» и тем более от панфутуристов, это была попытка модернизировать и строить новое не с чистого листа, но основываясь на «лучшем, что есть в Европе»[923]. В этой точке позиция Зерова пересекается с позицией Хвылевого. Не случайно в своем письме от 24 июня 1925 года Хвылевой